Полет Жирафа
вернуться

Кривин Феликс Давидович
Шрифт:

— Всё! Я умываю руки. Пусть этим терапевты занимаются.

И что вы думаете? Умыл. Чужие ноги дядя будет пришивать, а о своих руках вон какая забота.

Главный терапевт говорит: возможно, это от недостатка питания. Одна нога просто не выросла. Надо, говорит, побольше кушать. Но не переедать. Очень много кушать. Но не переедать. Возможно, нога отрастёт от питания.

Стал генерал выполнять предписание терапевта. Ел как не в себя, ему даже дополнительный стол поставили. Потом ещё один стол. А четвёртый поставили и убрали — чтоб не получилось переедания.

Но нога не отрастает. Всё отрастает: живот, щёки, подбородки один за другим, и даже единственная нога отрастает, — правда, не в длину, а в ширину, — и только недостающая нога — не отрастает.

Терапевт говорит: это оттого, что вы переедаете. Я же говорил: надо есть много, как можно больше, но не переедать.

Посоветовал обратиться, к невропатологу. Возможно, нога не отрастает на нервной почве.

Словом, умыл руки. Хотя чего их мыть? Ничего не делал, а руки грязные?

Пришел невропатолог, постучал по колену. А где, спрашивает, второе колено? Мне, говорит, надо постучать.

Ему объяснили: второго колена нет. Всей ноги нет, откуда ж тебе колено возьмётся.

Упёрся невропатолог, ничего не хочет знать. Он иначе не может, он непременно должен постучать по второму колену, это у них такая методика.

И, как у них водится, умыл руки.

Потом приходило много других врачей: урологи, кардиологи, стоматологи. Даже гинеколог пришёл, но этот просто из уважения к начальству. В кране уже вода кончилась, а они всё, идут и идут. Каждый с полным ведром, раз такое дело.

А когда все хорошо умыли руки, положили генерала под капельницу. Лежит он под капельницей, и никто о нём не вспоминает. Генерал под капельницей — не такое большое начальство.

А когда случайно вспомнили — зачем-то им капельница понадобилась — смотрят: исчез больной. Лежит под капельницей генеральский мундир, а сам солдатик, в чём был, вернулся обратно в сказку.

Сказка о князе Гвидоне Салтановиче

Жизнь идёт тяжёлым шагом прямо, криво и зигзагом, чтобы тяжестью своей не всегда давить людей. Только к острову Гвидона жизнь не слишком благосклонна: плачет мать, грустит жена, не отходят от окна. Как уплыл по океану князь Гвидон — и в воду канул. Сколько лет прождали зря — нет ни князя, ни царя. Гонит юная супруга мысли чёрные про друга: может, болен? Может, пьян? Может быть, Гвидон Жуан? А мамашу мучат мысли, что Гвидон не знает жизни: он добряк, он доброхот, он такой, Гвидон, Кихот! Белка, старая пройдоха, между тем живёт неплохо, но орешки не грызёт, а на рынок их везёт. Там дают за них скорлупки — и не нужно портить зубки. С рынка белка на базар, закупает там товар и опять спешит на рынок, волоча вагон корзинок. Словом, вертится, как все, в нашем общем колесе. А ребята Черномора не выходят из дозора: что увидят, то упрут — вот и весь дозорный труд. И тоскует производство, и клянет своё сиротство: на десятки верст вокруг не найдешь рабочих рук. Если молвить без обмана, руки все в чужих карманах, где куют и стар и мал оборотный капитал. А Гвидонова супруга от тоски и перепуга так худа и так бледна, словно в лебедя она начинает возвращаться… Только б с мужем попрощаться. Где он, милый? Где же он? Нет, не едет князь Гвидон. А давно ли было дело, что во лбу звезда горела и под пышною косой плавал месяц золотой? И звезда, и месяц в скупке за проклятые скорлупки. Тридцать три богатыря не теряли время зря, поработали на суше, потрясли людские души и нырнули в моря гладь капиталы отмывать. Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет, на кораблике купцы приготовили концы. И на острове Гвидона их встречают благосклонно: пушки с пристани палят, но не точно, не впопад, все тяжёлые снаряды с кораблём ложатся рядом, не в гостей, а в честь гостей в ожиданье новостей. И рассказывают гости, перемыв знакомым кости: в мире есть страна одна, издалёка не видна и вблизи, пожалуй, тоже, разве только в день погожий, но хватает места всем, кто приехал насовсем. А вокруг другие страны, так обширны, так пространны, их объехать — тяжкий труд. Но народ живёт и тут, мужики, а также бабы, называются арабы, ходят в шёлковых штанах, да поможет им Аллах. И у них посередине, между небом и пустыней, между сушей и водой государство Божежмой. Много званых и незваных в той земле обетованной, среди прочих там, пардон, поселился князь Гвидон. Рассказав такие вести, поклонившись честь по чести, корабельщики-купцы дружно отдали концы. А ребята Черномора для большого разговора тот же час легли на дно с Черномором заодно и пустились строить планы о земле обетованной. Хороша она, земля, особливо издаля. Волны катятся на берег из Европ и из Америк Да, пустил он здесь росток, этот ближний всем восток. Даже гордые арабы к этим землям сердцем слабы, так и смотрят — глядь-поглядь, где бы тут обетовать. Эта жуткая картина в сказке только середина. Но зачем смущать сердца? Обойдемся без конца.

Принцесса на горошине

Принцесса на горошине, и нечего скрывать: горошина подброшена в принцессину кровать. Ну что же тут хорошего? Опаснейший сюжет. Горошина подброшена на шёлк и креп-жоржет. Но поутру прохожие вдруг стали замечать: горошина подброшена в принцессину кровать. Была б она подброшена в кастрюлю или в таз, как это ей положено, тогда бы в самый раз. А чтобы сытой задницей поверх продукта спать — уж ты прости, красавица, как это понимать? Ругаются прохожие: в стране гороха нет, ещё не огорошены детсад и горсовет, и ничего похожего в сельмаге не сыскать, они ж её, горошину — подумайте! в кровать! С кого за это спрашивать? Кому держать ответ? За каждую горошину, которой в супе нет, за каждую картошину, что разлетелась в дым, за каждую галошину, в которой мы сидим. Ругаются прохожие и поминают мать: принцессы на горошинах, а мы не можем спать!

Исповедь тигра

Не жалею, не зову, не плачу, что живу я так, а не иначе, что, войдя в преклонные лета, прожил жизнь не тигра, а кота. Что дрожал и умирал от страха, что ни день давал я мах за махом, что к начальству ластился, как кот, чтобы слопать лишний бутерброд. Извините, зайцы и бараны, что ушли из жизни слишком рано! Обращаюсь к мертвым и живым: всё пройдёт, как с белых яблонь дым.

Ну, Пушкин!

Ах этот Пушкин! Он тогда моложе, он лучше был, и мне не позабыть Его слова: «Любовь ещё, быть может…» Конечно, может. Как же ей не быть! И я твержу, я лезу вон из кожи, свои года пытаясь превозмочь, В надежде, что любовь ещё быть может. Конечно, может. Как же ей не мочь? Слова, слова… Такая вроде мелочь, но их коварным смыслам нет числа. Не мочь, не мочь… А там, глядишь, и немочь. А там и немощь… Страшные дела. Ах этот Пушкин! Наважденье наше. Тягаться с ним — кому достанет сил? Хотел сказать я просто: «Свет Наташа!» но он и тут меня опередил. Довольно слов. Куда я лезу сдуру! Я промолчу и буду пить вино. Ах эта русская литература! Что ни скажи — всё сказано давно. На этом фоне мне похвастать нечем, и ты меня, подруга, не суди. Я просто говорю: ещё не вечер. Что? Каково? Ну, Пушкин, погоди!

Сокращение классики

СОКРАЩЕНИЕ БАСНИ
Ворона каркнула во всё воронье горло, сыр выпал, и его лисица спёрла. Теперь её не сыщешь, не догонишь… Чем больше каркаешь, тем больше проворонишь.
СОКРАЩЕНИЕ ПЕСНИ
Далека ты, путь-дорога, но, не ведая другой, мы идём, шагаем в ногу со своей второй ногой.