Вроде и не слишком долго возился, а к моему возвращению одежда с убитого ордынца, уже выстиранная, сушилась, развешанная на нижних ветвях ближайших верб. Трупы обоих людоловов тоже куда-то исчезли, а Василий, что-то тихонечко насвистывая, уже расседлывал бахмата.

– Тебя только за смертью хорошо посылать, – проворчал запорожец, кивая на заготовленный хворост. – Долго кончины ждать придется… Разжигай уже… К сожалению, с едой негусто. Всего пара лепешек и кусок конины. Зато нашел мешочек с турецкими зернами. Басурмане из него отвар делают – кофем называется. Не доводилось пробовать? Истинно адово зелье. Горькое, зараза, как полынь. Черное – как смола. Но сон отгоняет напрочь. А нам с тобой сегодня поспать не придется. Так что весьма кстати.

Запорожец говорил, стоя за конем и при этом время от времени наклонялся. Соответственно чубатая голова его то возникала над холкой, то снова исчезала, вызывая в памяти что-то полузабытое.

Сунув горящие ветки под кучу хвороста, я уставился на обихаживающего лошадь казака, пытаясь вспомнить, что же именно напоминает мне эта картина. Смутно знакомое и как бы в тему.

– Ты, Петро, не волнуйся…

Василий наконец-то показался весь. Уже подпоясанный саблей, с бесагами через плечо и седлом, зажатым подмышкой. Именно эта, последняя деталь и дополнила вертевшуюся в голове картинку недостающим пазлом.

«Ай да я! Ай да молодец! Похоже, начинаю привыкать… коль умные мысли в голову полезли. Если и дальше так пойдет, придется ускоренными темпами возвращать умение разговаривать».

– Вижу, что ратному делу ты не обучен, так что в бой не пущу… – продолжал тем временем Полупуд. – Не обессудь – будешь на подхвате… Я сам в лагерь проберусь, не впервой… Главная закавыка, чем бы таким внимание голомозых отвлечь, чтоб не сразу хватились. О, придумал! Свистнешь издалека… И пока басурмане будут тебя высматривать, я остальное сделаю.

«Не обучен, говоришь? Это как поглядеть… Да, лично повоевать не довелось, но ты не представляешь, в скольких сражениях я принимал участие, как читатель и зритель. Так что не торопись с выводами, казак Василий. Сейчас я тебя немножко удивлю… и свистеть не понадобится».

Уже отработанными жестами я привлек внимание запорожца, а дальше более-менее сносной пантомимой и рисунками стал излагать задумку, предназначенную для изумления ордынцев. Без малейшего зазрения совести позаимствованную у Майн Рида…

Запорожец какое-то время недоверчиво вглядывался в мои объяснения, а когда понял, восхищенно хлопнул себя по бедрам, а потом аж вприсядку пустился от избытка чувств. Я вообще заметил, что Василий легко впадал в крайности и не стеснялся чувств. Не сдерживал эмоций… Если смеялся, то реально ржал, хватаясь за живот, а если огорчался – то едва не плакал.

– Вот умора! – хохотал казак. – До чего ж ловко придумал, песий сын… Побей меня вражья сила, Петро, если твоя затея не понравится басурманам! Чтоб меня черти в аду с вил не снимали, ежели татарва не наложит в шаровары со страху! Они ж суеверные до икоты! И от такого «здрасьте» мне еще побегать за ними по степи придется! Хорошо, что не успел трупы в реку сбросить… На, держи лепешку – подкрепись чуток. Видел, видел, как ты глазами по объедкам у костра шарил. Чего покраснел? Дело житейское… Кто сам голодал, тот другого не попрекнет… А я тем временем все подготовлю… Вот умора… Будет что братчикам поведать, когда на Запорожье вернемся… Обхохочутся…

Я стянул с ветки штаны, после стирки они казались более-менее чистыми, и наконец-то оделся. Хватит нудизмом заниматься. Не беда, что мокрые… Зато целые. На мне быстрее высохнут. Солнце уже высоко… Лишь бы налезли.

Это я так шучу. Проблемами экономии ткани и подгонкой одежды по фигуре, здешний индпошив не страдал – в трофейные шаровары можно было легко втиснуть еще парочку таких, как я, или сделать небольшой шалаш… Видимо, отсюда и пошла поговорка – не подпоясанный, что голый. Ибо лантух [9] , исключительно по недоразумению именуемый штанами, сам по себе держаться на талии не желал…

В общем, несмотря на то что лепешка оказалась пресной и черствой, словно кора дерева, когда Василий всыпал в бурлящий котелок горсть трофейных зерен и над костром поплыл аромат свежего кофе – я понял, что жизнь потихоньку налаживается.

Мустафа, сын Керима, разворошил угли в почти прогоревшем костре и подбросил еще несколько поленьев. Не ради света, а для большего жару.

Как бы ни было знойно днем, ночная сырость давала о себе знать. Особенно под утро, когда начинала ныть старая рана. Он потому и напрашивался добровольцем на утреннее, «собачье» дежурство, что все равно просыпался задолго до восхода и дальше уже только ворочался, тщетно пытаясь пристроить ногу поудобнее.

Чтобы отвлечься от зарождающейся боли, Мустафа подоткнул под ломящее колено полу овчинной безрукавки и принялся размышлять о самом приятном. О том, что совсем скоро должно превратиться из сладкой мечты в не менее сладкую явь. О собственной свадьбе…

Двенадцать лет он исправно выпасал табуны Гуюк-мурзы, не потеряв при этом ни одной кобылицы или жеребенка, сберегая и приумножая состояние хозяина. Но за все эти годы тяжелой работы Мустафа оставался бедняком, не имеющим собственной юрты.