Драйвовый богемный образ жизни устанавливал шесты с призами, на верхушке которых кружились мириады всевозможных удовольствий. Безумное, бездумное празднество с тысячами аттракционов и кривыми зеркалами, в которых отражались бородатые женщины. Ярмарочное гулянье с пьянящими каруселями, русскими горками, выписывающими головокружительные петли над толпой внизу. Все это веселье подхватывало тебя, и сердце билось, как сумасшедшее, и вены гнали потоки крови, смешивая их с дрожью луны. В глубинах женского тела, в единении всех частиц организма, звучащих в унисон, ты находил суть существования, ты чувствовал вибрацию ночи, которая смотрела бесчисленными глазами-звездами, как в бесконечном взрыве чувств рождается новая вселенная. Ты не мог от этого отказаться, и при этом ты любил ее, твою гордую, царственную Нику с короткими волосами… И она знала, что ты ее любишь. Она никогда в этом не сомневалась. Просто ей хотелось несколько иной любви, более правильной, более добродетельной, пригодной для выхода в свет. Она не понимала и не принимала твою жажду странствий, твои блистающие миражи, твою неистовость исследователя. Она опустила засов и укрылась в машинном отделении, генерирующем неприязнь. Она сжала тиски своего сердца на твоей жизни и давила так сильно, как могла, удерживая твою шею бродяги.

На самом деле ты хотел поговорить с ней, попросить отсрочить приговор, ослабить хватку. Ты хотел сказать ей, что тот мужчина умер (и вообще, сейчас мужчина ли ты?); что температура твоего тела опустилась ниже тридцати семи градусов; что ты вернулся из дальних странствий; что, наконец, осознал, что означает слово «брак», что порой ты смотришь на свою прошедшую жизнь как на старый манекен, который ранее походил на тебя, обнаруженный в пыльном углу чердака. Ты бы хотел объяснить ей, что был молодым бамбуком, который рос не как полагается — вверх, а в разные стороны, пытаясь услышать музыку всех ветров. Ты бы хотел положить к ее ногам грустное «прости», обращенное к прошлому. Ты бы хотел ей сказать, что, невзирая на все болезненные шрамы, для тебя она всегда останется необыкновенной женщиной, гордо стоящей на причале жизни. Ты хотел бы сказать ей, что война уже давно закончилась… Но ты не мог… Слова, которые приходят слишком поздно, не могут считаться отданным долгом. Слова, которые приходят слишком рано, всего лишь пустышки… Ты не мог говорить с ней, потому что твои руки жгли раскаленные наручники ее ненависти, и Ника уже давно перестала тебя слышать. Ты всего лишь хотел почистить ружье жизни и случайно неловко выстрелил. Ты бы хотел сказать ей все это, но суд — арена корриды. Здесь проливается кровь слов. Закон вонзает острый клинок в плоть судьбы. Вас обоих уже убили, сразу же после того, как взмахнули мулетой [41] ваши адвокаты. Не может быть справедливости при разводе, когда с болью разъединяются сердца.

Ты чувствуешь себя старым. Ты постарел. Ты хотел измотать жизнь, но это жизнь измотала тебя. Что от тебя осталось, старина? Обессилевший боец, который больше не может нанести ни одного удара и вынужден укрываться за щитом. Столько страстей, столько рвения — и все растрачено впустую, чтобы сегодня оказаться здесь! Среди мужчин, существующих в вялом безразличии, живущих в режиме строгой экономии и уже начавших отсчитывать, сколько лет осталось до последней сигареты. Все правильно: нет двухместных гробов, но и нет одноместного брака! Ты бы хотел сказать ей, что ты это понял! Именно поэтому появилась Мари-Солей… Чтобы подарить тебе шанс… Твой последний шанс… Он умер, этот бешеный пес! Он умер, но его душа лает лишь для тебя… Ты хотел сказать ей все это, взять ее за руку и тихо заплакать в ее объятиях, в объятиях друга. Твоего лучшего друга…

Реальность напоминает о себе. Адвокаты собирают свои партитуры. Ника издает тихий вздох глубоко несчастной женщины. Но она прекрасно понимает, что выиграла тяжбу. Ни один судья не сможет устоять перед прошением детей. Судья не догадывается, сколько терпения, сколько труда вложено в это прошение, не знает всех хитросплетений. Судья судит бумажки, он не судит жизни. В очередной раз тебе прищемили уши и хвост. Дети могут учиться. Они скоро позабудут удушливый запах мясной лавки…

Ты тяжело спускаешься по ступеням здания суда, как будто к ногам привязаны пудовые гири. Ты погружаешься в мазохистское самокопание. Ты чувствуешь себя виноватым — даже дети отказались от тебя. И хотя ты точно не знаешь, в чем виноват, преступление требует наказания. Ты не видишь солнца, которое светит сквозь кроны деревьев. Еще долго у тебя в голове будет царить ночь. Ты встречаешь своего друга. Он уже давно в курсе событий и чувствует, что Ника вновь нанесла удар, вогнав шпагу по самую гарду. «Эта женщина будет всегда тебя преследовать, как неутомимый охотник за головами», — бросает он перед тем, как попрощаться.

Ты вспоминаешь, что ты находишься под постоянным наблюдением. Она обращается к служащим твоей фирмы узнать о твоем продвижении по службе. Она расспрашивает то одного, то другого о подробностях твоей повседневной жизни. Она интересуется, куда ты поехал. Она ведет дневник наблюдений за твоей жизнью и отмечает в нем красными чернилами каждый поступок, каждый жест твоей подруги. У нее везде установлены радары, они передают сигналы о самом интимном, отслеживают необходимую информацию и потихоньку переваривают тебя, как ненасытный удав. И, наконец, Ман Тотуае не дает покоя невидимой части твоего тела. В один прекрасный день это закончится. Ты пытаешься в это верить, но порой начинаешь сомневаться. За десять лет твои волосы побелели, и ты видишь, как твоя юность отражается в друзьях твоих детей. Ты больше не атакуешь, а лишь защищаешься. Ты хочешь только одного — вести размеренную, беззаботную жизнь с Мари-Солей. Но вот уже десять лет ты вязнешь в зыбучих песках судебных процессов! Из глубин памяти выплывают слова песенки Эснара Буасдюра:

Manman resp`et'e papa, Papa resp`et'e manman [42] !

Прошло уже десять лет с тех пор, как Ника захоронила уважение к Абелю в своей личной гробнице. Прошло десять лет! В один особенно печальный день ты поделился с другом семьи своей мечтой: ты хотел бы, чтобы Ника оказала тебе хоть капельку уважения. Друг ответил голосом священника-наставника: «Об уважении не просят!» О, горе!

Мы с Мари-Солей пытались жить. Нас выгнали из рая, которым нам казалась вилла отца с ее огромным садом и прекрасными манговыми деревьями. Отец объявил нам, что хотел бы вернуться домой провести необходимый ремонт после сезонного урагана. Но на самом деле он действовал под давлением Ники, обвинившей свекра в том, что тот предоставил кров моей любовнице, а она, Ника, моя единственная, законная супруга перед Богом и людьми. Отец ее послушал.

Мы хранили в нашей памяти воскресные дни, когда, опьяненные прекрасной погодой, накрывали стол под деревьями и вкушали синеву небес и кудрявость облаков. Вино заставляло нашу кровь петь, мы ощущали небывалое единение со светлой прозрачностью воздуха, а наши слова были похожи на радужные мыльные пузыри. Казалось, что миндальное дерево, раскинувшее над нами шатер своих ветвей, красные искры цветов гибискуса, мягкая трава, по которой мы ступали, проказливые дрозды — все участвуют в празднике, о котором знали только мы. Затем мы возвращались в прохладу дома, лучащиеся желанием, и начинали создавать новые миры. Они рождались из нашего дыхания. Мы были детьми солнца нашей страсти. Наши объятия заставляли греметь гром, сверкать молнии в безоблачном вечереющем небе.

Мы хранили в памяти ночные купания. Море ласково протягивало нам руки, и мы беззаботно плясали под музыку звезд, не замечая ничего, кроме лунного света и легкого бриза, сливающихся с дрожью наших поцелуев и ласк.

Мы хранили в памяти ранние утренние часы, овеянные ароматом свежесваренного кофе и журчанием музыки. День открывал для нас мешок Деда Мороза, и мы бежали ему навстречу, уверенные, что получим в подарок всю радость нашего счастливого детства.

Мы хранили в памяти бурлящую от полноты жизни кровь, убыстряющую свой бег от безграничности наших обещаний и замедляющую его лишь для того, чтобы насладиться праздником, струящимся из наших глаз, готовых запечатлеть каждое мгновение.