Вспышка гнева, с которым А отнесся к этому нелепому и смехотворному происшествию, удивила Н не столько необузданностью, сколько безрассудством; похоже, А просто решил разрядиться, и ему было совершенно неважно, на кого обрушивать свой гнев — жертвой мог оказаться любой. Совершенно непредсказуемым образом он накинулся не на Е, Ж или К, а на В, которому А был многим обязан — ведь без органов безопасности вождь не сумел бы удержаться у власти. Тем не менее он вдруг обвинил Министра госбезопасности в том, что тот арестовал О самовольно, и приказал немедленно выпустить его, если это еще не поздно. Однако, скорее всего, госбезопасность уже сработала на свой обычный манер и О расстрелян. А даже потребовал от В немедленной отставки. Давно, мол, пора расследовать его темные делишки, тем более что дурные наклонности В хорошо известны.

— Я сейчас прикажу тебя арестовать, — бушевал А.

Он гаркнул в переговорное устройство, вызывая полковника. Ответом была мертвая тишина. В хранил спокойствие. Все ждали. Бежали минуты. Полковник не появлялся.

— Почему он не идет? — зарычал А, обращаясь к В.

— Потому что был приказ не заходить сюда ни при каких обстоятельствах, — невозмутимо ответил тот и выдернул из розетки штепсель переговорного устройства.

— Проклятье, — также невозмутимо проговорил А.

— Ты сам загнал себя в угол, — сказал В, оглаживая рукав прекрасно скроенного пиджака. — Ведь это ты приказал полковнику, чтобы он не мешал.

— Проклятье, — еще раз пробормотал А, после чего снова выбил трубку, хотя она еще дымилась, достал из кармана новую (кривую трубку «Данхилл»), набил ее и закурил. — Извини меня, В, — сказал он.

А походил на привыкшего к сражениям в джунглях тигра, который вдруг очутился в степи, окруженный стадом разъяренных бизонов. Теперь он был безоружен. И беспомощен. Вся его загадочность куда-то улетучилась, Н впервые не видел в нем ни гения, ни сверхчеловека; он был всего лишь выдвиженцем собственного политического окружения. Но для него был создан отечески-простой образ эдакого исполина, портреты которого красовались в каждой магазинной витрине, на стене каждого служебного кабинета, а сам он появлялся в каждом еженедельном киножурнале, на парадах, смотрах, в приюте для стариков и детей, на торжественных открытиях новых фабрик и заводов, пуске плотин, встрече зарубежных государственных деятелей, раздаче орденов и прочих наград. Он стал для народа символом патриотизма, национального суверенитета и величия страны. Он олицетворял всемогущество партии, был мудрым и строгим главою отечества, его труды (которых он никогда не писал) читались всеми и каждым, их заучивали наизусть, их цитировали в каждой печатной статье, в каждом публичном выступлении; а вместе с тем никто не знал, каков он на самом деле. Ему приписывали все мыслимые достоинства и добродетели, но тем самым полностью обезличивали. Его сделали кумиром, ему позволялось все, что заблагорассудится, и он пользовался этой возможностью по своему произволу. Но ситуация изменилась. Те, кто некогда совершил революцию, были индивидуалистами именно потому, что они боролись против индивидуализма. Протест, который поднимал их на борьбу, и надежда, которая их воодушевляла, были неподдельны и предполагали в каждом революционере личность, ведь революционеры — не чиновники, а когда они пытаются стать таковыми, их ждет неминуемый крах. В прошлом они были недоучившимися семинаристами, спившимися экономистами, фанатичными вегетарианцами, исключенными студентами, нелегальными адвокатами, безработными журналистами, они действовали в подполье, подвергались преследованиям, сидели в тюрьмах, устраивали забастовки, организовывали саботаж, покушения, сочиняли листовки и брошюры подрывного характера, заключали тактические союзы с противниками, рвали их, но, едва революция победила, она тут же создала государство гораздо более могущественное, чем любая прежняя форма государственной власти. Революционный порыв поглотила новая бюрократия, революция превратилась в проблему организационного характера, это не могло не обернуться крахом для революционеров именно потому, что они были революционерами. Они были беспомощны перед теми, в ком нуждалось новое время. Революционеры не могли соперничать с технократами. Но именно их крах и давал шанс вождю. Чем больше бюрократия подчиняла себе государство, тем нужнее становился миф о революции; ведь бюрократией народ не вдохновишь, к тому же сама партия стала ее жертвой. Безликий аппарат власти обрел в вожде свое лицо, однако вождь не удовольствовался чисто репрезентативной ролью, он начал уничтожать революционеров именем революции. Прежде всего была перемолота старая гвардия (за исключением К и Л), однако уничтожались не только ветераны революции, но и те, кто следом за ними пришли к власти, в Политсекретариат. А менял даже министров госбезопасности, которых использовал для чистки. Это делало вождя популярным в народе, который жил скудно, ибо не хватало самого необходимого, одежда и обувь были скверными, старые дома ветшали, новостройки тоже. Перед продовольственными магазинами стояли очереди. Жизнь была унылой. Зато партийные функционеры пользовались привилегиями, о которых ходили самые невероятные слухи. Им предоставлялись виллы, персональные машины с шоферами, спецмагазины, где можно было приобрести все вплоть до предметов роскоши. Всего у них было в достатке, кроме уверенности в завтрашнем дне. Иметь власть становилось опасным. Народ пребывал в апатии, он был безвластен, а потому и терять ему было нечего, зато привилегированная верхушка боялась потерять все, ибо ей все и принадлежало. Народ видел, как по милости вождя происходили возвышения и как его гнев оборачивался падениями. Народ становился зрителем кровавого действа, каким ему представала политика. Ведь ни одно ниспровержение не обходилось без показательного суда, искусного и помпезного спектакля, где на сцене царствовало правосудие и каждый обвиняемый торжественно признавал собственную вину. Все, кого казнили, были для народа преступниками, предателями, вредителями; это по их вине, а не по вине системы, народу жилось плохо, поэтому каждая казнь порождала надежды на в который уже раз обещанное лучшее будущее; тем самым народу внушалось, будто под руководством великого, доброго, гениального, однако вновь и вновь обманутого вождя революция продолжается.

Н впервые понял политический механизм, рычагами которого управлял А. Этот механизм только казался сложным, а на самом деле был совсем прост. Власть А зиждилась на подавлении остальных членов Политсекретариата. Борьба против них была предпосылкой власти. Страх за себя вынуждал каждого члена Политсекретариата заискивать перед А и доносить на других. Поэтому возникали группировки, стремящиеся удержаться у власти; они всегда противостояли друг другу, как например, та, что образовалась вокруг Г, и та ультрареволюционная группировка, что сплотилась вокруг Ж; А же намеренно сохранял свою идеологическую позицию неопределенной, чтобы обе группировки полагали, будто пользуются его поддержкой. Тактически А делал ставку на силу, но именно это со временем и расслабило его. Всегда, когда это казалось ему выгодным, он изображал из себя идейного борца, в действительности же его заботило только приумножение личной власти; он умел натравить противников друг на друга и потому считал свое положение неуязвимым. Он забыл, что в Политсекретариате больше не осталось убежденных партийцев, вроде тех, кто прежде, на показательных судебных процессах, брали на себя вымышленные преступления, предпочитая пожертвовать жизнью, нежели верой в революцию. Он забыл, что окружил себя собственными подобиями, для которых идеалы партии служили лишь средством сделать личную карьеру. Он забыл, что обрек себя на полную изоляцию, ибо страх не только разобщает. Страх еще и объединяет, именно это обстоятельство стало для него роковым. Внезапно А как бы превратился в жалкого дилетанта среди мастеров политической интриги. Попытка ликвидировать Политсекретариат ради усиления личной власти несла в себе реальную угрозу для его членов, а нападками на Министра госбезопасности за арест О вождь заполучил себе нового врага. А утратил чутье, помогавшее ему держаться у власти, прежний механизм сработал против самого вождя. Потеря чувства меры мстила за себя, а уж раз час мести пробил, то теперь вождю приходилось платить за все. А был человеком настроения. Он бессмысленно рисковал властью, отдавая оскорбительные приказы и ублажая свои прихоти, которые были не просто нелепыми и дикими, но, главное, свидетельствовали о безграничном презрении к людям, да еще об извращенном чувстве юмора; он любил жестокие розыгрыши, которые никого не веселили, ибо каждый опасался для себя подвоха от очередной шутки. Н невольно вспомнил об одном случае, который не мог не обидеть могущественного Заместителя по партии. Н ждал, что тот рано или поздно отквитается. Г не забывал обид и умел ждать. Видно, теперь настала пора расплаты. Случай был, действительно, невероятным, выходящим из ряда вон. Хряк получил от А странное задание собрать голых музыканток, которые сыграли бы ему октет Шуберта. Г побоялся отклонить идиотское задание и, подавляя бессильную ярость, обратился к Партмузе, которая, в свою очередь перетрусив, велела собрать по консерваториям и музыкальным училищам девушек, не только играющих на соответствующих инструментах, но еще и миловидных, как того потребовал А. Сколько было скандалов, крика, слез, истерик. Одна талантливая виолончелистка покончила с собой; находились такие, которые рвались на сцену, но оказывались слишком некрасивы; наконец октет был собран, не хватало только фаготистки. Хряк и Партмуза пошли совещаться к Статс-Даме. В, недолго думая, распорядился взять из тюрьмы симпатичную, задастую шлюху; та была совершенно лишена слуха, но после немилосердной дрессировки ее все-таки выучили играть партию фагота, да и остальных замучили репетициями чуть не до смерти. В конце концов концерт состоялся; голые оркестрантки, прижимая к себе инструменты, расселись на сцене холодного зала филармонии. В первом ряду партера разместились в шубах Г и М, с каменными лицами они ждали А, но тот так и не пришел. Зато барочный зал филармонии заполнили сотни глухонемых, которые, ничего не понимая, жадно разглядывали голых музыканток с их смычковыми и духовыми инструментами. На очередном заседании Политсекретариата А жестоко высмеял организаторов концерта, назвав Г и М идиотами за то, что они согласились исполнять подобный приказ.

И вот пробил час расплаты. Переворот произошел спокойно, деловито, просто и даже бюрократично. Хряк приказал запереть двери. Монумент тяжело поднялся, сначала запер двери позади Чистильщика и Джингисхана-младшего, затем позади Святоши и Балеруна. Ключ он бросил на стол между Хряком и Лордом Эвергрином. Потом Монумент вернулся на место. Поначалу кое-кто из членов Секретариата вскочил вроде бы для того, чтобы помешать Монументу, однако, так и не решившись что-либо предпринять, они вновь расселись по своим креслам. Все сидели, уставившись на лежащие перед ними портфели. Откинувшись назад, А потягивал трубку и переводил взгляд с одного лица на другое. Его игра была проиграна, он сдался.

— Заседание продолжается, — сказал Хряк. — Хорошо бы все-таки узнать, кто же, собственно, приказал арестовать О.

Министр госбезопасности объяснил, что приказ мог отдать только А самолично, так как в заготовленном списке О не значится; госбезопасность не видит оснований для ареста О, человека безобидного, обычного рассеянного ученого-чудака. О назначен Министром атомной энергетики, поскольку является в этой области специалистом, тут он незаменим, и вообще современному государству нужно побольше хороших ученых и поменьше идеологов. Это давно пора бы понять Святоше. Похоже, только А никогда не сумеет этого понять. Святоша даже глазом не моргнул.

— Покажите список, — сухо отозвался он. — Разберемся.

В открыл портфель, достал лист бумаги, протянул Лорду Эвергрину; тот, бросив на него быстрый взгляд, передал листок Святоше. Ж побледнел.

— Мое имя в списке, — пробормотал он, — мое имя… Но ведь я тверже всех отстаивал линию партии. — Неожиданно он закричал: — Я никогда не был уклонистом, а меня включают в список, словно предателя!

— Линия теперь изменилась, — холодно заметил Г.

Святоша протянул список Балеруну, который, видимо, не обнаружив себя там, сразу же передал его Монументу. Тот долго изучал список, вновь и вновь перечитывал его, потом завыл:

— Меня нету! Нету! Пренебрегает мною, сволочь, даже ликвидировать меня не хочет. Меня, старого партийца!

Н взглянул на список. Его фамилии там не значилось. Он передал листок побледневшему Первому секретарю Союза молодежи. Тот встал и, волнуясь, словно на экзамене, протер очки.

— Меня назначают Генеральным прокурором, — пролепетал он.