— Хорошо.

Она вытерла руки о фартук, взяла со спинки кровати цветастую кофту, но надевать ее не спешила.

— Братишка-то, как его… Виталий, кажется?.. Он что, куда-нибудь уехал?

— Не. В лес ушел. С ружьем.

— А! — председатель понимающе кивнул головой. — Поохотиться, значит… Так ты самоварчик-то поставь!

— Поставлю, — бесцветно отозвалась Валентина и стала натягивать кофту.

Михаил Семенович скользнул взглядом по ее крепкому сильному телу и вышел.

Вспомнилось, как после окончания восьмилетки Валентина просилась в торгово-кооперативный техникум, а он, новый председатель, уговаривал ее, тогда еще совсем молоденькую и робкую девчонку, поработать дояркой хотя бы года два-три.

Как давно это было! А впрочем, давно ли? Восемь лет назад, чуть даже меньше. Но время неузнаваемо изменило Валентину. Да и ее ли одну? Сам он за эти же годы стал совсем другим…

Гоглевы утепляли коровник. Вооружившись стамеской и молотком, Александр Иванович конопатил щели возле окон, а его жена, Павла, носила кузовом — большущей плетеной корзиной — солому на потолок двора.

«Хотят переезжать, а двор к зиме готовят, — удивился председатель. — Или передумали?..»

Прежде, чем подать руку, Гоглев старательно вытер ладонь о штаны.

— Утепляем? — стараясь придать голосу беззаботную твердость, сказал Михаил Семенович. — Хорошее дело!

— Да ведь как? Надо, — пожал плечами Гоглев.

Несмотря на теплый день, он был одет почти по-зимнему: в ватных штанах, в фуфайке и шапке-ушанке; и на ногах его были валенки с галошами. Такой наряд не удивил председателя: он знал, что Александр Иванович с тех пор, как получил тяжелое ранение на войне и у него удалили часть черепа, все время зябнет.

Подошла Павла, энергичная ширококостая женщина с быстрыми хитроватыми глазами.

— Поди-ко зря и стараемся? — сказала она. — Коровушек-то отсюль перегонять будете?

— До зимы недалеко, утеплять надо, — неопределенно ответил председатель.

Надежда на то, что Гоглевы отдумали переезжать, рухнула.

— А я чего-то машины не слышал. Не пешком ли? — спросил Александр Иванович, тонко уловив смену в настроении председателя и не желая заводить разговор о переезде вот тут, возле коровника.

— В логу машину оставил. Не смог проехать.

— Да, да, там худо… Дак чего, Павла, пойдем домой, время и пообедать!..

Они медленно шли мимо заросшего крапивой унылого кладбища с редкими покосившимися крестами, серой, подернутой мхом часовенкой. Но изгородь вокруг кладбища была крепкой: Александр Иванович сам каждый год меняет подгнившие жерди и колья, чтобы вольно пасущаяся скотина не забредала на могилы. Здесь, под старыми темнохвойными елками и желтеющими высокими березами, покоится прах его отца и матери, деда и бабки и еще многих близких и дальних родственников, которых Александр Иванович не знает и не помнит: ведь первым насельником был в Лядине именно Гоглевский корень — то ли дед, то ли прадед покойного отца.

«Уедем — изгородь упадет, могилы зарастут кустами да репьем, кресты сгниют», — с тревожной тоской подумал Гоглев, и в глубине сердца холодком шевельнулось неприятное чувство, будто, собираясь покидать родную деревню, он предает самое святое, что есть у человека. И вперемежку с этим чувством скребнуло душу тайное желание самому быть похороненным тоже здесь, под этими елками, рядом с отцом, с которым когда-то вместе рубил подсеки, катал новину, вырывая у леса землю и наращивая свежепаханными палами вот эти поля.

Впервые ему подумалось, что переезд на центральную усадьбу колхоза будет не так уж и легок и совсем не радостен. Однако переехать придется: этого хотят, на этом настаивают и сын, и дочь.

О предстоящем переселении думала и Павла. Но она родилась не здесь, ее деревня Починок, откуда она вышла замуж в Медвежью Лядину, уже давно опустела, и Павла чувствовала себя готовой покинуть Лядину хоть сейчас, сию минуту, лишь бы детям было лучше, легче жить. Но в том, как председатель сказал — «до зимы недалеко, утеплять надо» — она уловила недобрый скрытый смысл, и теперь ее тревожили сомнения: неужели председатель приехал затем, чтобы уговорить их остаться здесь еще на зиму? И она напряженно думала, что и как сказать председателю, как убедить его, что оставаться здесь совсем уж нельзя…

Так, не проронив ни слова и думая об одном и том же, но каждый по-своему, они миновали кладбище и вошли в пустую деревню с темными поникшими избами. От заколоченных окон веяло неприятным холодом, нежилью.

— Пасеку-то еще держишь? — спросил Михаил Семенович, для которого это молчание было слишком тягостным:

— Держу. А как же! Медку ноне порядочно было, не то что лонись.

— Хорошо.

— Да видишь ли, Михайло Семенович, несподручно этим делом стало заниматься. В сельпе и в районе ничего нету. За вощиной в город ехать надо, за двести верст, дымаря не могу раздобыть, маточников… Неужто в район привозить нельзя? Водка, она и тяжельше и бедствия от ей сколько, а возят, без перебоев возят — пейте мужики!