С годами он не менялся, только седел. Он оставался большим, добрым ребенком, беспечным к себе и своим нуждам, отзывчивым к нуждам чужим. Он ходил летом в парусиновой куртке, похожей на спецовку, и в сандалиях на босу ногу, а зимой — в длиннополом пальто с вельветовым воротником и глубоких калошах; пестрый, косматый шарф болтался на его шее, как веревка на удавленнике...

И летом и зимой он носил шляпу — единственный во всем поселке. С этим была связана целая история. Первый гонорар — нежданный, непрошенный — привел Гришу в великое смятение. Он... обиделся.

— Что ж они там, в редакции, полагают, что я из-за денег пишу и без денег писать не стану?

Он даже поехал в город, в редакцию, объясняться. Ему разъяснили, что так принято, ничего не поделаешь. Пришлось деньги взять. Но он не знал, что делать с этими шальными «литературными» деньгами. Подумал-подумал и вдруг купил себе шляпу. Все писатели носят шляпы. А Гриша Мальцев теперь чувствовал себя приверженным литературе навеки и до последнего вздоха.

Впрочем, к гонорару он так привыкнуть и не смог — брал его, всегда конфузясь. Другое дело зарплата. У него навсегда осталось рабкоровское отношение к газете. Он свято верил во всемогущество и таинство печатного слова и трепетал перед ним. Появление собственной заметки в газете каждый раз приводило его в удивление и восторг: «Смотрите! Напечатали! Да неужто напечатали?» Он глядел на черные рядки и наглядеться не мог: собственные слова казались ему чужими и многозначительными.

Профессионалом он так и не стал. Он писал слишком много, длинно и во всех жанрах. Когда редакция безжалостно сокращала его сочинения, он не обижался, а только вздыхал...

Несмотря на то, что некогда его любимым псевдонимом был «Скорпион», он к желчному племени разоблачителей не принадлежал. В нем не было злорадного восторга разоблачителя. Узнав о безобразиях в районе, он сам же первый и огорчался. Он знал, что об этом надо написать в газету. Нельзя не написать. И он писал — добросовестно и кропотливо — об отставании района, о прорыве на шахте и непорядках на севе или уборке... Но в этот день он сам был не свой. «Словно родному отцу в бороду наплевал!..» — вздыхал он.

Зато какая радость, когда можно выхвалить свой район перед другими! Гриша Мальцев был пламенный патриот. Его донбассовский патриотизм был неистовым, непримиримым, яростным и... чуть-чуть наивным, трогательно смешным. По мнению Гриши Мальцева. Донбасс никому и ни в чем не уступал. Ни в каком отношении! Донецкие курганы не ниже Уральских гор. Азовское море не хуже Черного. А Северный Донец! А степь! А недра! А люди! Традиция! История! Революция!

В Донбассе, в годы гражданской войны, бывал Сталин. Гриша может показать дом, где вождь останавливался. В Донбассе жил Артем. Отсюда вышел легендарный Пархоменко. Здесь родились Ворошилов. Жданов, Хрущев, секретарем Донецкого губ кома партии работал Молотов. Здесь часто бывали Орджоникидзе и Каганович, — их вообще с легкой душой можно считать коренными донбассовцами.

В Бахмутском уезде родился писатель Гаршин, в Мариуполе — художник Куинджи. Под Мариуполем же, в рыбацком селе, — Седов, отважный исследователь Северного полюса. В Донбассе работали знаменитые горняк и геолог и Летучих и Горлов. От последнего и пошла Горловка. В Донбассе прославился легендарный доменщик Курако. Тут явились и Изотов, и Стаханов, и Кривонос, и Паша Ангелина. А сколько наркомов, академиков, певцов, артистов дала земля донецкая!.. Стоило назвать при Грише Мальцеве любое имя, как он тут же объявлял: наш!

Он насиловал для этого и историю, и географию. Он отторгал Таганрог от РСФСР и беззаботно присваивал его для того только, чтоб Антон Павлович Чехов оказался земляком. Он уверял, что речушка Кальмиус, протекающая в наших пределах, и есть та самая Калка, на берегах которой некогда разыгралась историческая битва русских с татарами. Из-за Стеньки Разина еще можно было спорить — донской он казак или донецкий, но зато Кондратий Булавин уж доподлинно был бахмутским станичным атаманом!

А скифские каменные бабы? Их и сейчас сколько угодно в донецкой степи. Разве не доказывают они, сколь эта земля древня? Гриша Мальцев не прочь был объявить и скифов, и хазаров, и даже половцев-кинчаков прямыми и непосредственными предками современных донбассцев.

Но тут же он спохватывался. Он вспоминал украинских казаков, бежавших сюда, в степь, из Запорожской Сечи.

— Нет, мы потомки сечевиков! — гордо восклицал он. — Вот откуда у нас характер! Мы — казаки. Мы дети вольницы. К нам всегда приходили люди «шукать свою долю и волю», — повествовал он. — Бежали сюда хлопы с Днепра и Припяти, от проклятой шляхты. Бежали крепостные люди с окраинных русских земель. Спасались здесь от турецкого ига болгаре, валахи, венгерцы... Донецкая степь всем стала родиной. Прибежали греки из Крыма — заложили Мариуполь. С Балкан пришли сюда целые полки сербов — отсюда и Славяносербск. Они так и селились поротно. До сих пор в народе эти села зовут «ротами». Да вот, например, село Верхнее, где «Донсода» — 3-я рота. Калиновское — 13-я рота... Ротные командиры скоро стали помещиками, и от Штерича пошла Штеровка, от полковника Голуба — Голубовка... А потом, когда началась «угольная лихорадка», — кого-кого только не приютила, не обнадежила мать донецкая земли! Даже китайцев. И все эти разноплеменные элементы оседали тут. Приживались и. как крупинки, вплавлялись в основную массу коренного украинского населения и растворялись в ней. Своим потомкам они передавали уже только одни фамилии да глаза. Я заметил, что глаза дольше всего сохраняются... Вот мы какой народ! — хвастливо заканчивал он. — Особенный! Ну, где вы еще такой встретите?

Я уверен, что если б хорошенько раздразнить Гришу, «загнать его в бутылку», — он мог бы договориться и до того, что донбассовцы вообще — особая нация, только ученые все не могут это открыть. Гриша был способен и не такое еще брякнуть сгоряча, так далеко заходил его необузданный областной патриотизм.

Его корреспонденции всегда пестрели выражениями: «единственный в мире», «самый крупный в Европе», «впервые в истории»; в редакции уже привыкли почти механически выметать все эти излишества из Гришиных статей. Но Гриша не унимался. Впрочем, иначе он и не умел писать. Он тоже был энтузиаст, как и Виктор Абросимов.