— Не слыхал, почтенный... кхе-кхе!.. муку скоро, того... кхе-кхе!.. Ась?

Приказчик лениво пожимал плечами. Дядя Баглий еще более съеживался и уходил. Дома его ждало трое голодных ртов, разинутых, как клювы галчат. Жена старика померла.

А наутро по гудку он был на лесах, и Павлик следил за ним восторженным взглядом.

«Вот так бы работать, как дядя Баглий!» — мечтал он и однажды спросил у дядьки:

— Дядя, почему Баглий не мастер?

Дядька окинул племянника удивленным взглядом, но все-таки ответил:

— Образованности у него нет. Образованности! — Потом подумал и, желая быть справедливым, добавил: — Тихий он. Тихие в мастера не выходят. — Спохватился и закончил: — Ну, какой с дяди Баглия мастер! Слесарь! Слесарь — он первой руки. Это точно!

Дядька Абрам Павлович теперь повеселел: он отпускал шутки, подзадоривал рабочих. Он, как мячик, прыгал по лесам, радовался: «Идет дело, идет!» Лист к листу, конструкция к конструкции, железо к железу — росла печь.

— Идет дело, идет! — радостно говорил мастер Павлику. — Старайся, сынок! Ну, взяли! — и громко смеялся бодрым, молодцеватым смехом.

Теперь он почти не бывал дома, пропадал на стройке. Вот откуда у него эта ровная веселость.

Дело идет! Идет дело!

После работы Павлик иногда лез на леса. Он присматривался к тому, как складывается, слаживается железное тело печи. Щупал руками шершавые головки заклепок. Это были его дети, они выходили из его щипцов горячими и бесформенными, — здесь, под искусным молотком, побившим их, они застыли и прочно заняли свое место.

И Павлику хотелось скорее найти свое настоящее место. Неужели ему только и делать, что нагревать железо?

Говорят взрослые, знающие люди никогда не бывают довольными. А Павлику кажется: ничего ему не надо, только бы станок или слесарный инструмент. Руки его чесались от нетерпения.

Однажды мастер пришел из конторы веселый и торжественный.

— Ну, Павло Васильевич, поздравляю вас! — сказал он Павлику и церемонно протянул руку. — Поздравляю вас, Павел Васильевич! Поздравляю!

Павлик задрожал в радостном нетерпении.

— Ну? — выдохнул он.

— Установлена вам, Павло Васильевич, жалованья огромная — двести сорок тысяч рублей в месяц. Магарыч с вас!

Двести сорок тысяч рублей — это большая сумма. За нее можно на толкучке купить фунт пшена, например, или семь фунтов соли, или полфунта сахара.

Сахар, впрочем, привезли на завод. Было объявлено: дадут строителям сахар по пятнадцать тысяч рублей за фунт. Записывайтесь, сдавайте деньги уполномоченному, получайте сахар: пейте, ешьте сладко.

Это было объявлено утром, и весь день об этом только и говорилось на лесах. Даже дядя Баглий на этот раз разговорился.

— Вот сахар, — сказал он умильно, — сахарок! — и прищелкнул пальцами.

Но к середине дня поползла по лесам тревога.

— Ой, неладно с этим сахаром! — шептались кое-где. — Ой, дурят!

— Зачем деньги вперед? Нет! Ты товар дай и деньги бери. А то — вперед!

— И очень просто: деньги возьмут, а уполномоченный и был таков: Митькой звали, фить, сыпь ему на хвост соли.

— Та наш же уполномоченный, тутошний: куда ж ему бежать? — возражали иные. — Тю, скаженные люди! Сами себе не верят.

— Я себе верю, — мотался между котельщиками парень в рваной овчине. — Я себе верю, пока у меня в кармане блоха на аркане, а как в кармане пятак — нет! — и себе не верю.

К концу дня мнение на печи создалось твердое: «На сахар не писаться».

Слухи выросли до гигантских размеров. Судьба сахарных денег, если они будут собраны, рисовалась каждому четко: деньги возьмут, сахару не дадут, сбегут с деньгами, — все равно, говорят, завод отдают немцам. Особенно старался парень в рваной овчине. Он клялся, божился, бил себя кулаками в грудь, убеждал не писаться на сахар.

— Оно деньги не деньги, — кричал он, — да зачем свое кровное ворам отдавать?

На другой день пришел уполномоченный.

— Ну, — сказал он озабоченно, — давай, да не толпись, — и развернул на случайном ящике бумагу.

Но никто не подошел к нему. Молчаливо отошли котельщики, монтажники, слесари, сели в стороне, стали завтракать.

Дядя Баглий подошел тогда к уполномоченному, испуганно оглянулся кругом и полез в карман. Он достал потрепанный кошелек, похожий на табачный кисет, открыл его и вынул деньги.

— Я советской власти верю, — сказал он глухо.

Отсчитал деньги, спрятал кошелек, деньги держал в правой руке. Вдруг он наклонился к уполномоченному и прошептал умоляюще: