Вечером, твердо решившись добиться своего, Фрэнсис отправился в сторону доков, где жили Мэгуны. Он нашел изгнанника Скэнти одного – Мэгги еще не вернулась со своей поденщины. Скэнти сидел у слабо тлеющего огня в единственной тесной комнате их «квартиры». При свете сальной свечи он с мрачным видом мастерил челнок для ткацкого станка. В мутных глазах изгнанника, несомненно, блеснуло удовольствие, когда он узнал своего гостя. Блеск этот стал еще ярче при виде полпинты [21] виски, извлеченной Фрэнсисом (он стащил ее в баре). Скэнти живо достал щербатую фаянсовую чашку и торжественно выпил за своего благодетеля.

– Вот это вещь! – пробормотал он, утираясь рваным рукавом. – С тех пор как этот скряга Гилфойл заграбастал бар, черта лысого получишь там глоточек!

Фрэнсис уселся на деревянный стул без спинки. Под глазами у него залегли глубокие тени. Он заговорил с хмурой настойчивостью:

– Скэнти! Что произошло в «Юнионе»? Что случилось с Норой, с Полли, с Нэдом? Вот уже три дня, как я вернулся и все еще ничего не понимаю. Ты должен сказать мне.

Лицо Скэнти выразило тревогу. Он переводил взгляд с Фрэнсиса на бутылку, с бутылки на Фрэнсиса.

– Ха! Откуда же мне знать?

– Ты знаешь, я вижу по твоему лицу.

– Разве Нэд ничего тебе не сказал?

– Нэд! Он как глухонемой все эти дни.

– Бедный старый Нэд! – Скэнти тяжело вздохнул, перекрестился и налил себе еще виски. – Господи, помилуй нас, грешных! Кто бы мог подумать! Вот уж правда, что никто не может за себя поручиться! – И он хрипло, с неожиданной силой воскликнул: – Нет, Фрэнсис! Ничего я тебе не скажу, стыдно просто и вспоминать, да и что толку?

– Очень большой толк, Скэнти. Если я буду знать, то смогу что-нибудь сделать, – настаивал Фрэнсис.

– Ты думаешь… с Гилфойлом… – Скэнти задрал голову кверху, подумал, медленно кивнул. Он глотнул разочек, чтобы подкрепиться, его помятое лицо стало необычайно серьезным; понизив голос, Скэнти решился: – Ладно уж, Фрэнсис, я скажу тебе, побожись только, что никому не проговоришься. Дело-то в том… Господи помилуй… У Норы родился ребенок.

Наступившее молчание длилось так долго, что Мэгун успел подкрепиться еще разок.

– Когда? – спросил наконец Фрэнсис.

– Вот уже шесть недель. Она уезжала в Уитли-Бей. Там у одной женщины и оставили ребенка… Дочку… Нора видеть ее не может.

Холодно и неумолимо Фрэнсис силился подавить охватившее его смятение. Он заставил себя спросить:

– Значит, Гилфойл отец этого ребенка?

– Эта безмозглая дрань?! – Ненависть Скэнти пересилила осторожность. – Что ты, нет-нет! Он просто «предложил свои услуги», как он изволит выражаться: он дает малышке свое имя, а за это получает «Юнион». Подлец! Но за ним стоит отец Фицджеральд. Да, Фрэнсис, они ловко все это обстряпали, ничего не скажешь. Свидетельство о браке в кармане, все шито-крыто, а дочку привезут позднее, будто после летних каникул. Разрази меня Бог на этом месте, свинью и ту стошнит от всего этого!

Сердце Фрэнсиса невыносимо сжалось, словно охваченное обручем. Он изо всех сил старался говорить твердо:

– Я никогда не знал, что Нора была влюблена… Скэнти… ты знаешь, кто это… ну, понимаешь… кто отец ребенка?

– Вот как Бог свят, не знаю! – Кровь бросилась Скэнти в лицо, от его шумных отрицаний даже пол застонал под ним. – Я совершенно ничего об этом не знаю. Да и откуда мне, бедняге, знать! Да и сам Нэд не знает тоже, истинная правда! Нэд всегда хорошо обращался со мной… Он хороший, честный, великодушный человек… Правда, иной раз, когда Полли уезжала, он уж слишком напивался… Нет-нет, Фрэнсис, поверь мне, нет никакой надежды узнать, кто этот человек.

Снова наступило молчание, нескончаемое, леденящее душу. Все туманилось перед глазами Фрэнсиса. Он чувствовал, как тошнота подступает к горлу. Наконец, сделав над собой страшное усилие, Фрэнсис встал:

– Спасибо, Скэнти, что сказал мне.

Он вышел из комнаты, нетвердыми шагами спустился по голой лестнице. На лбу и ладонях выступил холодный пот, перед глазами стояла, преследуя и мучая его, Норина комната – ее опрятная нарядность, белизна и покой. Фрэнсис не чувствовал ненависти, только жгучую жалость, судорожно стискивающую его душу. Выйдя на грязный двор, он прислонился к фонарному столбу, и его стошнило в канаву.

Теперь ему стало холодно, но он не оставил своего намерения и решительно зашагал к церкви Святого Доминика.

Скромная экономка священника бесшумно впустила его в дом. Спустя минуту она так же бесшумно вернулась в полуосвещенную комнату и впервые слабо улыбнулась ему:

– Вам посчастливилось, Фрэнсис. Его преподобие свободен и может принять вас.

С табакеркой в руке отец Джеральд Фицджеральд поднялся навстречу юноше. За сердечностью его манер проглядывало недоумение. Осанистый и красивый, он очень подходил к этой комнате с французской мебелью, старинным prie-dieu [22] , отличными копиями итальянских примитивистов на стенах и вазой с лилиями на секретере, наполнявшими своим благоуханием обставленную со вкусом комнату.