Сквозь решетку ресниц вижу какую-то неясную, огромную, красноватую массу, которая останавливается в двери, заслонив свет. Человек спрашивает, могу ли я обслужить его. Мы выбираем гроб, и мой посетитель водит рукой по внутренним стенкам, словно проверяет новые туфли. Гвоздей нет, говорит он, но он предпочел бы другой, с более мягкой обивкой. Тогда я показываю ему серый элегантный гроб и зову старшего сына, чтобы снять гроб с верхней полки стеллажа с помощью человека, который спрашивает меня, где я живу, на что я отвечаю, что я живу тут, в комнатах в глубине дома. На мой вопрос, кто покойник, он отвечает, что это его жена. Я выражаю свое соболезнование. Мы расставляем козлы, зажигаем электрические свечи, и моя старуха смахивает пыль с распятого окровавленного Христа с лицом, перекошенным от боли. Человек и сын выносят гроб и ставят его на машину. Затем сын садится за руль, а посетитель рядом. Он наблюдает, с каким трудом я устраиваюсь на сиденье, и говорит, что хотел бы заказать саван и покрыть покойницу всю, с головы до ног, белыми цветами, так как она была святая женщина и они прожили вместе тридцать лет. Я ему отвечаю, что сам все это сделаю. Машина трогается с места, и легкий ветерок слабо раскачивает под самой крышей вывеску «Ла популар. Похоронное бюро». Я его хозяин…

Я ожидал целый день, лежа на спине без движения, отмеряя время по кругам вокруг лампочки, прилепившейся к потолку. Наконец послышались шаги полицейского, приближающегося к моей камере, я поднялся до того, как открылась дверь. Мы взбирались по винтовой лестнице молча, и я прислушивался к стуку моих ботинок о железные ступеньки. Вдруг мне показалось, что тысячи глаз смотрят на меня из камер, и я повернулся, надеясь разглядеть что-нибудь в темноте, но увидел позади только полицейского…

Впереди, рядом с шофером, — капитан. Я — сзади, между двух полицейских. Какое-то радостное чувство охватывает меня, когда мы едем по улицам, и я, словно ребенок, ослепленный мириадами огней, любуюсь городом.

Машина проезжает мимо бойни, поворачивает на Марти, и вдруг я понимаю, что мы едем по дороге, ведущей к нефтеперегонному заводу. Я спрашиваю капитана, могу ли я просить его об одном одолжении. Он отвечает утвердительно. Я прошу, чтобы он повез меня на Лома-Колорада. Он спрашивает почему, и я объясняю, что хочу умереть там, под большим фламбойяном, который сейчас, наверное, уже цветет вовсю. Капитан пожимает плечами. Машина поворачивает на Аламеду, и я вновь откидываюсь на сиденье, с наслаждением вдыхая ночной воздух города, объятого огнями.

Был субботний полдень, и все женщины, доступные и недоступные, вышли на улицы скупать всевозможные тряпки и безделушки. Солнечные лучи ласкали тротуары, обнимали девичьи ноги, коварно обнажая их красоту под тонкими тканями. В этот день все девушки Гаваны нагрузились пакетами и очень спешили. Их лица выражали безразличие ко всему окружающему их миру, но взгляд черных и горящих глаз, скользивший по лицам и витринам магазинов, говорил, что безразличие это напускное. В этот день у всех девушек Гаваны были черные глаза.

Прижав руку к рубашке и ощутив на животе холодок металла, я сказал Марко-Аурелио:

— Подожди-ка меня здесь. Пойду посмотрю, что там случилось.

— Нам хана! — воскликнул он, испуганно глядя на чернеющий вход в здание. — Наверняка там нас подстерегают и схватят.

В тот день я ни в кого не верил.

— Послушай, если ты здорово трусишь, сейчас же проваливай отсюда, — язвительно заметил я, — но, если ты еще продолжаешь оставаться фиделистом, ты подождешь меня здесь, пока я не вернусь. Зазря эту штучку терять нельзя.

У него сделалось такое лицо, что я пожалел его — ведь это была его первая бомба и он еще не знал, что перед делом нельзя думать об опасности, не то будешь видеть смерть на каждом шагу.

— Но если вдруг тебе что-то покажется подозрительным, — добавил я, — не думай обо мне и немедленно сматывайся.

По узкой улочке мимо нас медленно проехал зеленый форд, который вела девчонка с «конским хвостом» на голове. И сразу же за ним, громыхая железом и стеклом, — грузовик молочного магазина «Сан-Бернардо», за рулем которого сидел старикан с длиннющей сигарой во рту. Не знаю почему, мне вдруг стало весело, и я, засмеявшись, перешел на другую сторону улицы и, строго следуя правилу долго не раздумывать, вошел в здание. Ступеньки мне показались невероятно грязными, намного грязнее, чем полчаса назад, когда я поднимался наверх, чтобы оставить там взрывчатку. Стояла тишина, и я слышал только звуки собственных шагов и стук сердца. Наконец я добрался до места.

Взрывчатка лежала, страшная и чем-то выпачканная, на обрывке газеты «Диарио де ла Марина». Запальный шнур сгорел наполовину и почему-то погас. Конец его изогнулся и задрался вверх, словно голова коварной гадюки. Да, эти шнуры были явно плохи, поэтому мне больше нравилось работать с послушными и надежными детонаторами.

Вокруг никого. Не похоже на ловушку. Мы были одни: бомба и я.

Я достал зажигалку и нажал на рычажок. Ничего. Я нажал еще сильнее. Ничего. Проклиная фирму «Ронсон», я едва не сломал пальцы, пытаясь извлечь пламя из зажигалки. Несколько слабых искорок — и все. По-видимому, вина была не «Ронсона», а моя: в зажигалке кончился бензин. Я спрятал зажигалку и спустился. На улице на меня набросилось жестокое солнце. Я инстинктивно закрыл глаза, а когда открыл, перед моим носом маячила физиономия Марко-Аурелио. Это хорошо — он не оставил меня одного.

— Что случилось?

— Ничего. Там наверху сидят двое полицейских, хорошие парни, революционеры, они присмотрели за нашей бомбой.

— Что?!

— А то, что мне нужны темные очки от этого проклятого солнца (это была правда), что ты дрожишь, как девчонка (это тоже была правда), а вчера ночью я и твоя сестра… (это уже была неправда).

— Говори, черт бы тебя подрал, что случилось?

У него вот-вот начнется нервный шок… Неровен час и меня «заразит».

— Погас шнур, дружище, погас. У тебя есть спички?