В одно воскресное утро, вскоре после отъезда Великого Студента в Канаду, заявляется к нам дядя Стивен. Как всегда, без предупреждения. На этот раз он не на велосипеде и не один. Он приехал в автомобиле и со всей своей семьей. С просяного поля за домом я вижу, как подъезжает автомобиль, как оттуда вылезают одна за другой все дочки Стивена, и думаю: «А у нас в доме беспорядок». Бросаюсь в дом и самым глупейшим образом начинаю поспешно убирать, подметать… Но душа у меня не на месте, я представляю себе, каким выглядит наш дом в глазах этих девиц. Под конец, услыхав шаги подымающихся по лестнице гостей, я прикидываюсь, как и отец, беспечным, будто мне все трын-трава, пусть они видят все как есть и будь что будет.

Они поднимаются наверх. И я вижу презрение на лице Стивеновой христианской жены и на лицах его христианских дочерей. Будь они уродливы или хотя бы некрасивы — это бы еще куда ни шло. Но девицы далеко не уродливы, и потому я начинаю думать, что они правы. Я стараюсь держаться на заднем плане. А моя мамочка, почесывая грязную ногу и нацепив на макушку вуаль — по ее представлению это главная принадлежность настоящей дамы, — улыбается во весь рот: «Но, Стивен, почему же ты не предупредил? А теперь вот жди, пока наш парень не разгонит всю пыль в доме». И она громко смеется, как будто удачно пошутила.

Словно сразу поглупев от «оказанной ей чести», она сама не знает, что говорит. Я бросаюсь вон из дома и бегу в просяное поле, пытаясь подавить свой стыд и гнев.

Я бегу все дальше и дальше, и мне хочется никогда не возвращаться домой. Но день кончается, и деваться мне некуда. Нужно идти назад. Лягушки квакают и поют свои призывные песни в межах и канавах, окна дома засветились слабым светом. Никто меня не хватился. Им и в голову не пришло, что я страдаю от унижения. Никто даже не спрашивает, куда я запропастился и что делал до вечера. Все события заслонила главная новость: Дэйо, мой брат, будет жить в городе — в семье дяди Стивена! Стивен собирается послать его в среднюю школу или колледж за свой счет! Он выучит его на доктора, юриста, на кого тот захочет. Все прекрасно, и все довольны.

Это как сон. Сон, который пришел в неподходящий момент. Мне бы плясать от радости, а я, наоборот, как оплеванный… Дэйо собирается уезжать, и с этого момента я несу его в себе — так же как Стивен несет в себе своего сына, — меня гнетет какое-то предчувствие, будто неизбежно должно произойти что-то такое, что погубит меня. И в то же время у меня в душе, упаси господь, появляется новое желание: я страсть как хочу, чтобы все они — мой отец и моя мать, Стивен и его семья, — чтобы все, кто здесь сейчас есть, разом подохли. Чтобы умерли и похоронили с собой мой позор. Я ненавижу их.

Даже сегодня я имею право их ненавидеть, хотя у меня сейчас больше причин ненавидеть белых, ненавидеть это их кафе, эту их улицу, всех этих людей, которые загубили мою жизнь. Имею право… Но сегодня я уже не я, я живой труп.

Я привык к большому городу: в нем все не так, как у нас. Я привык к ухоженным скверам с черной железной оградой, ощетинившейся пиками, к старым толстым деревьям, растущим прямо посреди широкого асфальта, к дождю, падающему на меня так же, как он падал на Роберта Тэйлора в фильме «Мост Ватерлоо», и к тротуарам, покрытым плоскими листьями разных форм и оттенков: золотистыми, красноватыми, малиновыми.

Кленовые листья… Сын Стивена прислал нам один вскоре после того, как уехал в Монреаль получать высшее образование. Конверт был длинный, марка незнакомая, а внутри еще конвертик, и в нем симпатичный кленовый листочек — один из тысяч листьев, лежавших на тротуаре. Я осторожно ощупываю конвертик и листик по многу раз, рассматриваю марку и мысленно вижу Стивенового сына, идущего по тротуару вдоль черной ограды. Очень холодно. Я вижу, как он останавливается, чтобы высморкаться, смотрит на кленовые листья под ногами и вспоминает о нас, своих двоюродных братьях и сестрах. Он в толстом пальто, которое хорошо защищает от холода, в руке у него портфель. Вот каким я вижу его в Монреале, счастливого Великого Студента, шагающего по тротуару, усыпанному кленовыми листьями. И таким же я хочу видеть моего Дэйо.

Все началось после отъезда Стивенова сына в Монреаль — из зависти или из боязни соперничества стивеновцы стали плохо относиться к Дэйо. Они и прежде недолюбливали мальчика. А тут… стали стелить ему постель в гостиной, на полу, и он должен был ждать, пока не разойдутся все домочадцы; у него не было угла для занятий, как у сына Стивена, и он усаживался с книгами на крохотном балкончике. Балкончик висел низко над самым тротуаром — так что любой прохожий мог видеть Дэйо. Да и не только видеть — мог без труда протянуть руку и перевернуть страницу книги, которую тот читал. И тем не менее эта постоянная зубрежка у всех на виду принесла ему добрую славу среди соседей, и я думаю, что это-то и вызвало раздражительность Стивеновой семейки. Ибо они считали, что никто, кроме них, не имеет права послать сына учиться.

Особенно злобствовали почему-то дочки, хотя, думается, им следовало бы гордиться таким красивым кузеном. Куда там! Как все мещане, они желали хорошей жизни и успехов только для себя. Такова уж человеческая природа — каждый норовит выбиться в люди за счет ближнего. Им стало казаться, что Дэйо хочет их всех обскакать, и поэтому я не удивился, когда в один прекрасный день получил от дяди Стивена письмо о том, что Дэйо «оказывает дурное влияние на девочек».

И можете себе представить, как они обрадовались, когда Дэйо, несмотря на всю свою зубрежку, провалился на экзаменах. Я-то представляю, как они ликовали! Причина была, конечно, не в самом Дэйо, а в плохой школе. Хорошая школа дяде Стивену была не по карману. О государственных школах у нас говорили, что они «не дают фундаментальной подготовки по основным предметам», и поэтому Дэйо направили в какую-то частную, где, по общему мнению, «не учителя, а сборище тупиц и невежд, которые и сами ничего не знают». Но дочерей Стивена все это, понятно, мало интересовало.