— Значит, у вас заминка вышла, — осведомился младший. — Вот сколько ваших застукали! Неужели совсем задавили вас фараоны и жандармы?

— Ну, совсем-то не задавят! — вспыхнул Антонов.

— Вот, вот! Я об том же и толкую! — обрадованно подхватил старший.

Представители уголовных ушли и разнесли по тюрьме слухи о революционерах и о революции. В этих слухах было много невероятного и вымышленного, но их жадно хватали, обсуждали и разносили дальше. И из этих слухов родилась уверенность:

— Когда политические добьются своего, тюрьмы будут раскрыты, и все выйдут на волю!

Через уголовных новым политическим заключенным удалось связаться с группой товарищей, сидевших в тюрьме уже помногу месяцев.

Они сидели в отдельном корпусе, в одиночках, которые назывались «новой секретной». До них почти не доходили вести с воли, и они почти ничего не знали о том, что совершалось в стране. Уголовный староста изловчился переслать им записку и достать от них ответ. И когда этот ответ дошел до Антонова и староста политических прочитал его, он взволнованно сообщил о нем камере:

— В «новой секретке» невыносимый режим! Надо протестовать! — решило большинство.

Пал Палыч, Чепурной и Скудельский промолчали. Они уже потерпели поражение в одном вопросе. Камере удалось вызвать помощника прокурора и добиться перевода Павла в тюремную больницу. Добилась камера и того, что с Павлом в больницу перевелся в качестве брата милосердия один товарищ, и староста и Скудельский, как врач, получили возможность проходить в больницу в любое время дня.

И теперь, после этой первой победы, камера бурно заволновалась, узнав о том, что группа старых политических заключенных находится где-то на отшибе, отрезанная от всех, подвергнутая тюремным начальством особому, тяжелому режиму.

Антонов снова вызвал смотрителя. На этот раз смотритель пришел скоро. Он явился в камеру один, оставив по ту сторону открывшего ему двери надзирателя. Вид у него был слегка виноватый и держался он очень учтиво и предупредительно.

— Поймите меня, господа, — прижал он руки ко груди, выслушав требование старосты о том, чтобы всех политических перевели в этот корпус, — поймите, это не в моей власти... Да я бы сам рад был... но без разрешения прокурора и жандармского управления не могу!

— Мы предъявляем вам прямое требование, — повторил Антонов, — чтобы все наши товарищи, сидящие в этой тюрьме, были поставлены в одинаковые условия. Понимаете — мы требуем!

Смотритель поджал губы, мгновенье помолчал и неуверенно возразил:

— По закону вы, господа, требовать ничего не имеете права!.. Да я по закону даже не вправе выслушивать такие заявления!

— А вы все-таки выслушайте! — усмехнулся Антонов. — Мы настаиваем!

— Хорошо, — покорно согласился смотритель и повернулся к двери. И уже у дверей зачем-то снова повторил: — Я бы сам рад, да...

После ухода смотрителя в камере стало шумно. Антонова обступили со всех сторон.

— Чего это он лисой такой прикинулся?..

— Почему ты его не прижал и не пригрозил протестом?

— Товарищи, а ведь смотритель не зря, пожалуй, таким тихоней себя с нами вел! Что-то, видать, случилось!..

Пал Палыч со своих нар уверенно крикнул:

— Уверяю вас, товарищи, на воле, наверное, произошло что-то серьезное! Ручаюсь, что объявлена конституция!..

— О, о!..

— Держите карман шире!.. Английская конституция! Самая цивилизованная!

Выждав пока уляжется веселый шум, Вячеслав Францевич хмуро и неодобрительно покачал головой.

— Чего же вы смеетесь? — вспыхнул он, улучив минутку тишины. — Ведь в Петербурге подготовлялся вопрос о представительном образе правления... Нет ничего невероятного в том, если там, за этими стенами, опубликован какой-нибудь соответствующий документ... Правительство не могло не посчитаться с настроением народа...

Лебедев презрительно рассмеялся. Скудельский пристально посмотрел на него и отвернулся.

— Как бы то там ни было, но поведение смотрителя свидетельствует о каких-то новых настроениях... — закончил он и демонстративно растянулся на своей постели.

Камера постепенно затихла. В разных местах завязались мирные беседы. За дверями, позванивая ключами, осторожно, словно крадучись, проходил надзиратель. Его шаги отдавались гулко под каменными сводами коридора.

В углу, где примостилась самая зеленая молодежь, всплеснулась песня. Она прозвучала сначала неуверенно и глухо, но вот ее подхватили новые голоса, и она окрепла. Она ударилась в глухие стены тюрьмы, вспыхнула веселым задором, свежестью, удалью. Она перекатилась с нары на нару, всколыхнула одного, другого, увлекла их. К ней пристали в одном, в другом углу. С веселой назойливостью лезла она в уши и манила к себе. От нее нельзя было отвязаться. Вячеслав Францевич, поморщившийся при первых ее звуках, теперь приподнялся на постели, усмехнулся, откашлялся и попробовал запеть. Чепурной весело сверкнул глазами и, отмеривая такт рукою, подхватил знакомые слова. Пал Палыч, беспомощно раскрывший рот, так и застыл: у него не было слуха, и он никогда не пел, а петь сейчас очень хотелось...