Во время прогулки, когда всех выпустили на тесной дворик, обставленный каменными стенами, Галя улучила момент и пошла рядом с Варварой Прокопьевной. Та улыбнулась ей и спросила:

— Ну, что, лучше стало в камере? Не так тоскливо, как вчера?

— Лучше, — покраснела Галя. — Я вчера понервничала зря...

— Народ у нас в камере хороший, — раздумчиво продолжала Варвара Прокопьевна, — молодой...

— Вы лучше всех! — вырвалось у Гали, и она густо покраснела.

Варвара Прокопьевна заглянула ей в глаза и покачала головой.

— Ой, как вы по-институтски! Не нужно так. Вот вы меня видите только со вчерашнего дня впервые, а попробуй я расспрашивать вас, так вы мне, наверное, всю душу свою выложите! Как же, вы ведь уже, понятно, наслышались, что я политическая ссыльная и все такое. Не так ли?

Галя смущенно молчала. Ей было стыдно и немножко тяжело оттого, что ее порыв встречен так рассудочно и неожиданно.

— Не сердитесь, — тронула ее за рукав Варвара Прокопьевна. — Я не в обиду вам это сказала... Вы славная и сердечная. Это хорошо. Но... — Варвара Прокопьевна немного замялась. — Но вокруг нас совершается такое большое и небывалое, и тут распускать себя нельзя!.. Поэтому послушайте меня: будьте осторожны, не раскрывайте вашего сердца по первому настроению... Вот и все! Кстати, уж и прогулка кончается. Вон надзирательница вышла из корпуса. Пойдемте в камеру.

До самого вечера Галя была после этого короткого разговора в смятении. Она то негодовала на себя, за свой порыв нежности к незнакомой женщине, то досадовала на Варвару Прокопьевну, отчитывающую ее, как приготовишку. Вечером, когда в камере стихли разговоры и наступила тоскливая тишина, Варвара Прокопьевна снова подошла к ней и присела на ее койку.

— Лежите, — потребовала она, увидев, что Галя собирается встать, — лежите, я присяду возле вас. Я вижу, что огорчила вас. Ах, девушка, девушка! Давайте я порасскажу вам о том, что видела, что сама пережила... Вы поймете, что я не бессердечная...

Она примостилась в ногах у Гали, закуталась в легкую шаль, слегка наклонилась вперед, как будто всматриваясь в свое прошлое, и стала рассказывать...

В камере давно уже спали. Лампа чадила. За дверью, в коридоре, глухо отстукивали мерные шаги. Глухая ночь ворчала за толстыми стенами. А Варвара Прокопьевна, кутаясь в шаль, рассказывала. И Галя, соскользнув с подушки, подобралась к ней, прижалась доверчиво и нежно и слушала.

Перед ней проходила беспокойная, полная тревог и опасностей жизнь. Она узнавала, что значит революция, чего она требует от людей, борющихся за нее, и когда может раскрываться человеческое сердце...

— Ну, вот... — словно очнувшись, сказала Варвара Прокопьевна, обрывая свой рассказ. — Глядите, поздно-то как!.. Спать нужно... Ну, вот, девушка, утомила я вас своими разговорами... А вы молчите! Не нужно ничего говорить!.. Будем спать!

Галя протянула руки и ласково охватила плечи Варвары Прокопьевны.

— Ну, ну! — глуховатым голосом произнесла Варвара Прокопьевна, вставая. — Спокойной ночи!..

Осьмушин безнадежно выстукивал:

— Белореченская! Белореченская! Слышите, слышите?!

Он свирепел и порою начинал озорничать. Ключ аппарата плясал под его пальцами и слагал из отдельных знаков бранные слова:

— Сволочи! Черти! Да вы слышите, нет ли?!

Потом Осьмушин бросал бесполезное занятие и убредал по поселку в самые глухие углы.

Однажды, когда Осьмушин особенно озорно выстукивал самую отборную ругань, с аппаратом случилось небывалое: Белореченская проявила признаки жизни. Осьмушин привскочил, руки у него задрожали, и он жадно впился в медленно ползущую ленту. На ленте появились знакомые знаки. Он прочел долгожданный ответ:

— Мы слушаем!..

Потом лента стала что-то путать, знаки запрыгали бессмысленно и нелепо. И, наконец, отчетливо и властно:

— Сосновка, принимайте важные известия... Важные известия... Слушайте...

Лента раскручивалась, и по мере того как она раскручивалась, покрываясь привычными и понятными знаками, у Осьмушина то бледнели, то набивались кровью щеки, и мелкая испарина выступила на лбу. Осьмушин тяжело вздыхал, ерзал на табурете, теребил непокорный клок волос на голове, отдувался и громко сопел. Наконец, он не выдержал, вскочил, и, не сводя взгляда с раскручивавшейся ленты, дико заорал:

— Ура! Ура!.. Ура!..

Белореченская передала все, что могла. Осьмушин забрал ленту, оглянулся, торопливо натянул на себя тужурку, нахлобучил шапку и выбежал из аппаратной.

Он влетел в квартиру слесаря Нестерова, свалил скамейку, ушиб колено, подскочил на одной ноге не то от боли, не то от возбуждения и, как только что в аппаратной, дико закричал:

— Ура! Ура!.. Ура!..

Нестеров, вздрогнув от неожиданности, быстро оглядел телеграфиста и почти спокойно сказал:

— Ну, принес новости? Давай живей!..