На улицах было шумно. Жизнь казалась нормальной, беспечной и стремительной. Не было никаких признаков того, что только что окончилась забастовка, что недавно над улицами трещали выстрелы, что свершилось что-то огромное и неповторимое. Прохожие торопились по своим делам так же, как и месяц назад, извозчики ожидали на бирже седоков, уличные торговцы предлагали свой товар, а газетчики выкрикивали свежие новости. И только в том, какие новости выкрикивали газетчики и еще в белеющихся на заборах и на афишных витринах полусодранных прокламациях, вырывалось на улицу и властно кричало о себе это новое и неповторимое.

Елена украдкой взглянула на витрину, мимо которой проходила, и, узнав в половинке уцелевшей на стене прокламации свою работу, тихо улыбнулась.

С этой тихой улыбкой к девушке вернулась ее уверенность. Она стала приглядываться к окружающему, стала всматриваться в лица встречных. И тут она смущенно сообразила, что на нее поглядывают поблескивающими глазами мужчины и очень внимательно женщины. Боясь признаться себе самой, Елена сообразила, что эти взгляды имеют какое-то отношение к ее внешности и припомнила восхищенные слова близких женщин, которые в неудержимом порыве хорошей нежности говорили ей: «О, Лена, какая вы очаровательная!.. Какая милая!..» Она отгоняла от себя эти мысли, эти настроения, но улица вокруг нее излучала так много жизни, веселого шума и жизнерадостности, что Елена поддалась соблазну немного покрасоваться на людях и пошла по людной и оживленной стороне.

Стройные ноги ее отстукивали по примерзшей мостовой, голову она несла гордо, и сияли на ее щеках нежные румянцы, и тихо теплилась в глазах беспричинная радость. Она шла ощущая на себе взгляды любующихся ею людей, и были далеки от нее в то время и флигелек там, в глубине двора, и Матвей, и спрятанная типография и дело которым она жила и которому отдала она себя всю целиком.

Но наваждение длилось недолго. На ближайшем углу увидела Елена покосившуюся витрину и на ней в беспорядке наклеенные афиши, воззвания, приказы и среди афиш, воззваний, приказов — прокламацию — свою прокламацию! — и обожглась стыдом. Так обожглась, что даже оглянулась: не подглядел ли кто-нибудь ее слабость. И поторопилась вернуться обратно домой, к привычному, к самому главному, к тому, что было теперь для нее важнее всего.

Матвей встретил ее удивленно:

— Чего же вы этак скоро?

— Не захотелось много гулять... — уклончиво ответила она и прошла в комнату, где могла остаться одна. Позже она вышла к Матвею, притихшая и с затуманившимся взглядом. Матвей пристально посмотрел на нее и быстро отвел глаза. Он перелистывал какую-то книжку. Поглядывая украдкой на девушку, он отложил в сторону книжку, потянулся и с деланной шутливостью признался:

— А я, Елена, тут без вас побаловался беллетристикой. Попался мне Леонид Андреев. Путаник. Читали вы его «Бездну» и «В тумане»?

— Читала, — призналась Елена и подняла голову.

— Я так и знал! Этими рассказами у нас вся молодежь увлекается! Копается этот Леонид Андреев в самых, можно сказать, неприступных областях, возится зря со всякими тонкими «проблемами», а читатели глубокомысленно вздыхают, охают, умиляются «Ах, какой тонкий психолог! Ах, как это глубоко!..» Неужели и вы, Елена, поддались на приманку Андреева?

Елена грустно улыбнулась.

— Я, Матвей, плакала, когда впервые читала «Бездну»... Мне было больно. Мне казалось, что Андреев разрушил во мне самое светлое, самое дорогое... И не я одна...

— Знаю! — сердито перебил ее Матвей. — Писатель он сильный, а вопросы поднимает ненужные... не так, как их надо ставить...

— Вопросы тяжелые... — уронила Елена.

— Тяжелые! — возмущенно вскочил с места Матвей. — Почему тяжелые? Почему это вопросы пола, взаимоотношений мужчины и женщины пышно именуются «проклятыми», «неразрешимыми» вопросами? Чепуха! Эти вопросы разрешаются так же как и все другие в нашей жизни. Они являются порождением строя, социальных отношений. И как только строй будет разрушен, так сразу же и во взаимоотношениях мужчины и женщины наступит самое нормальное, самое простое и ясное. И к чорту полетят такие постановочки вопроса, как у Андреева в его «Бездне»!

— А пока строй еще не разрушен, Матвей, а до тех пор?

— До тех пор тоже нет ничего запутанного и «проклятого» для тех, кто знает существо социального бытия...

— А любовь, Матвей?

— Ну, что любовь? — слегка смутился Матвей. — Любовь это очень неопределенное и зыбкое понятие... Все зависит от того, как каждый понимает эту любовь и что вкладывает в нее... У одних — это голая физиология, у других — нежные воздыхания, у третьих...

Елена рассмеялась. Смех ее был неискренен. Она положила руки на стол и заиграла пальцами.

— А вы когда-нибудь любили, Матвей?

Матвей взглянул на нее, отвел глаза и снова взглянул. Его щеки слегка порозовели.

— Кажется, нет... — медленно ответил он. — Кажется, нет.

— Ну, — рассмеялась снова Елена, — ну, значит, вы этот вопрос решаете теоретически. А это решение одностороннее!

— А вы? — оправившись, задал вопрос Матвей. — У вас, что же, практика была?

Пришлось смутиться Елене. Она опустила глаза, и губы ее вздрогнули.

— Конечно, нет... — без улыбки сказала она.