— Что ж из того!? Я совершенно взрослый человек, не мальчик. И нечего обо мне разным непрошенным гувернерам беспокоиться!.. Нечего!..

Возглас у Павла вырвался с излишней страстностью. Гале стало даже немного неловко от этой страстности. Она не подозревала, что Павел имел в виду, говоря о гувернерах, не только Скудельского, а кого-то еще и другого.

— Ты его меньше слушай, швестер, — смягчаясь, прибавил Павел. — Вячеслав Францевич в политике большой путанник. Он за последнее время стал типичным либералишкой... Вот посмотришь, как он еще себя покажет!

Разговор на этом прекратился и девушка утвердилась в своей уверенности, что Скудельский имеет какое-то отношение к настроению Павла.

У Гали самой тоже не все было ладно. В те дни, когда Павел уходил в дружину и когда кругом была самая настоящая опасность и чувствовалась, как казалось девушке, подлинная борьба, Галя жила неосуществленной мечтою войти в эту борьбу, пережить эту опасность. И, попав в тюрьму, она преисполнилась тихой гордостью: ей тогда показалось, что она, наконец, приобщилась по-настоящему к революции. А теперь, когда острота борьбы схлынула и наступило время, требующее каких-то новых особенных приемов работы, Галя поняла, что она совершенно не подготовлена к тому, что происходит и будет происходить.

Галя поняла, что перестраивать жизнь принимаются совсем иные, чем прежде, люди. Прежде были, по ее мнению, герои, одиночки, шедшие на эшафот во имя свободы, во имя народного дела. Прежде эти одиночки выходили из близкой Гале среды. И как часто мечтала она сама стать такой героиней, пойти, не задумываясь, на гибель и совершить большое, непременно большое дело. Как часто мечтала она о каком-нибудь чудеснейшем подвиге, после которого подымутся массы и совершат революцию. И, думая о массах, она совсем не представляла себе живых, облеченных в плоть и кровь людей: массы в ее представлении были какие-то отвлеченные, они не имели лица, их нельзя было описать, о них нельзя было рассказать. Масса — и только. Теперь же на улицу, в борьбу вышли толпы, вышел народ. И не просто народ, безликий и неопределенный а вполне реальный, — выступили рабочие. И эти рабочие живут своею самостоятельною жизнью, у них есть что-то свое, они совсем не похожи на те массы, которые, не думая и не рассуждая, ринутся за героем с его героическими поступками. Галя уже видела эти новые массы. Видела их на улице, на собраниях, видела всюду. Об этих новых массах скупо, но с непередаваемой суровой нежностью говорила, между прочим, тогда в тюрьме и Варвара Прокопьевна. И неосознанная робость пред этими вновь, как ей казалось, пришедшими в революцию людьми мучила девушку, навевала на нее тоску. Пойти вместе с ними? Но где тот язык, который может быть им понятен? Не окажется ли она, Галя, среди них чужой? Галя с тоскою задавала себе этот вопрос десятки раз и боялась на него ответить...

Вспомнив о Варваре Прокопьевне, Галя ухватилась за утешительную мысль: а вот эта женщина, она, наверно, сумела найти этот понятный язык, ее, наверно, понимают и ценят, за ней идут. Как она этого сумела добиться?

Галя решила разыскать Варвару Прокопьевну, встретиться с ней, поговорить.

И, решив это, поймала себя на мысли: не говорить ничего Павлу. Это было впервые, что она предпринимала что-то серьезное и важное, не посоветовавшись с братом. Она сама не могла отдать себе отчет, почему она так поступает. Но сердце подсказывало ей поступать в этом случае самостоятельно. И она цеплялась за первое попавшееся объяснение: «Павел сам чем-то озабочен. Павлу не до меня. Не буду его расстраивать...»

Неожиданный спор о рассказах Андреева как-то на время заставил насторожиться и Елену и Матвея.

Позже, когда принялись они за обычную работу и целиком ушли в нее, этот спор, казалось, забылся. Но нет-нет и Елена и Матвей вспоминали о нем.

Матвей порою в затишьи ночи, когда за перегородкой ровно и тихо дышала девушка, слышал повторенный цепкой и предательской памятью возглас Елены: «А вы когда-нибудь любили, Матвей?»... Слышал, приподнимался на локтях, всматривался в густую темноту и негодовал: «Фу, чорт! Это что же за чертовщина?!» Он долго лежал с открытыми глазами, вслушивался в волнующее дыхание девушки, ловил себя на том, что слушает именно этот мерный шелест, эти почти неуловимые вздохи, и снова вспоминал слова Елены и снова негодовал на самого себя: «Вот окаянство!.. Что ж это такое?!..»

«А вы когда-нибудь любили, Матвей?..» Действительно, было это когда-либо с ним?.. Матвей всматривался в свое прошлое. Любовь? Глупости! Разве могло это быть в его жизни? Жизнь его была шершавая, угловатая, тяжелая. Жизнь его с самого детства была переполнена невзгодами. Было ли детство? Вряд ли. В полуподвальном сыром помещении, где ютилось несколько семейств и где копошился он с кучей других заброшенных и необласканных детей, могло ли расцвесть его детство? Отец грузчик приходил домой поздно ночью усталый и нелюдимый и был ласков только в те дни, когда запивал. И были ласки его тогда навязчивы и тягостны и от них тоскливо становилось на душе у маленького Мотьки, который забивался в темный угол, прячась от страшного в ласках отца. И дальше юность с проблесками молодого задора. Работа на заводе... Потом, как откровение, встреча с настоящими людьми, первые запрещенные книжки, первые прочитанные, обжегшие небывалым чувством прокламации... И так прошла юность и в стороне осталось все, что с нею связано — неопределенные, смутные, но сладкие томления, привязанности, зовы тела, любовь...

«Вы когда-нибудь любили, Матвей?..» — Глупости! Ненужная и вредная болтовня! Сантиментальность!.. Елена хорошая, серьезная девушка, преданная и сознательная революционерка, а вот ставит же глупые вопросы. Не вытряхнула из себя целиком этой чисто бабьей дурности. Как это называется: кокетство, что-ли?.. Ох, надо плюнуть на все эти мелкие переживаньица, плюнуть, и все!.. Но там, за перегородкой так трогательно, так по-детски мило дышит девушка и хочется вслушиваться в ее дыхание, хочется слушать, слушать без конца...

Матвей резко отворачивается к стене и закрывается с головой под одеялом.

«Спать, спать, спать!..»

Но сна нет...

За перегородкой Елена лежит с открытыми глазами и старается дышать как можно тише. Ей все кажется, что Матвей может понять, что ей не спится. Ей все кажется, что он подслушает ее мысли. А мысли ее — о нем...

Утром встречаются они оба немного смущенные. Оба жалуются на головную боль. Оба стараются прилежно заняться каким-нибудь делом, чтобы работой и занятостью скрыть свое смущение.