Шрифт:
Шукшеев не досказал. Тимофей яростно хлестнул лошадь, налетел на сани и со всего плеча стебанул Елизара Лукьяновича нагайкой.
— Это — для твоего взбадривания, — приговорил он, горяча Каурого. — А это, чтоб не заколел. — И снова опустил на шукшеевскую голову нагайку. — А это за Любушку... — обрушил новые удары. — За «растопчу и помилую»...
Максим гикнул на лошадей, сани понеслись.
— А ты чего, папаша, рот раззявил? — закричал, выходя из себя, Тимофей железнодорожнику. — Катись на все четыре стороны! Кому говорят, катись...
Софрон кинулся на Тулагина:
— Опомнись. Что творишь?!
— Не мешайся, Софрон! — отмахнулся Тимофей от Субботова. — Знаю, что творю.
— Под суд же пойдем...
— Беги, папаша, пока не поздно. Бог даст, в лучшее время свидимся...
На шомпола Тимофея препровождало двенадцать казаков. Среди них был и Субботов.
За бунтовщика-железнодорожника и за Шукшеева Тулагин полностью взял вину на себя. На допросе он так и сказал: «Один я виноват. Субботов противился моим действиям, даже мешал мне, но я пригрозил ему карабином».
Софрон отделался двухчасовым караулом под шашкой на лютом морозе и обмороженными щеками и носом. Тимофею же, как избившему купца Шукшеева не по политическим мотивам, а из-за мести за оскорбленную невесту и отпустившему бунтовщика опять же не по политическим убеждениям, а в состоянии душевной взволнованности, присудили двадцать пять шомполов.
В помещении, где проводилась экзекуция, сотенный подошел к Тулагину и демонстративно грубо, на виду у всех казаков сорвал с его груди георгиевские кресты.
— Какое имеешь право?.. — возмутился Тимофей. — Я кровью их заслужил.
— Молчать! — гаркнул сотенный. — По нынешнему времени имею такое право. — Он повернулся к казакам: — На нары его, сукиного сына!..
Отпустить Тулагину первые пять горячих сотенный приказал Субботову.
— По-свойски отпусти, — ухмыльнулся он.
С каменным лицом Софрон сделал первый легкий удар.
— Как бьешь? Силы нет, что ли? — взбеленился сотенный. — Гляди у меня, положу на нары рядом с дружком!..
Тимофей сначала сравнительно легко, терпеливо переносил удары. Но с десятого терпеть стало невмоготу. Он глухо застонал. После пятнадцатого взмолился криком:
— Братцы, не выдержу... Забьете до смерти... Помру...
А сотенный считал безжалостно:
— Шестнадцать, семнадцать... девятнадцать... цать... цать...
Тимофей не помнил, когда и как казаки сняли его с лавки, отнесли в лазарет.
Чернозеров, проводив семеновцев до березняка, где проходила дорога на Серебровскую, направился было на заимку вокруг луга. Но хлынувший ливень заставил его бежать напрямик.
Он втянул голову в плечи, прикрыл глаза рукою и так сослепу и наскочил на лежащего в осоке Тулагина. Зацепился за него ногою, с размаху плюхнулся в болотную мокредь.
— Свят-свят!.. Мертвец никак... — Поднялся, перекрестился, перевернул Тулагина на бок. Тимофей издал слабый звук. — Живой, однако. — Старик, конечно же, не признал в этом безжизненном, сплошь облепленном грязью человеке командира красной сотни, которую ночью выводил на станцию. — Бог знат, как с тобой быть, — рассуждал вслух Чернозеров. — Однако, человек все же... Ладно, пойду за Варварой. Не дадим сгинуть.
6
Сон это или явь? Кто-то осторожно, но настойчиво тряс Тимофея за плечо. И звал. Тихо, вроде издалека:
— Тулагин... Тимоха...
Тимофей резко подхватился с койки:
— Тревога?.. Уходим куда?..
Охнув от засаднивших на спине болячек от шомполов, снова повалился на постель.
— Разве ж так можно вскакивать... Вот беда... — понизив голос, сказал Субботов, прикрывая рукой рот Тулагина. — Потише... — Он опасливо обернулся на дверь лазарета, продолжил: — Никакая не тревога. Я предупредить забежал. Стоял в штабе нынче на карауле, прослыхал, значит... Начальство дело твое пересмотреть хочет. Арестант, што ты отпустил, будто оказался опасный преступник. Писарь Ермохин говорит, как бы политику тебе не пришили. Смекаешь, чем пахнет?..
Тимофей поморщился от боли.
— Уходить мне надо.
— Уходить, может, и надо. Да ведь хворый ты.
— Я уже отошел. Ремни от шомполов вот только лопаются. Болючие, проклятые... Но это ничего. Терпимо.
— Куда махнешь-то? Домой нельзя — туда первым делом хватятся.
— Белый свет велик...
— Каурого твоего я приглядывал. Не схудал, справный. Застоялся, конечно, маленько.
— Мне одежу бы и овса для Каурого с ведро на первый случай. Я б прямо сейчас махнул. К утру в Могзоне был бы.