— Это Цюлленкооп собственной персоной, — шепчет Рита Зюссфельд Хеллеру, — он основатель этой премии.

Удачливый, отважный торговец соевыми бобами, как его дед и отец. Старик этот, одержимый идеями традиций, в один прекрасный день решил, что и в других областях надо способствовать отваге и выдающимся свершениям, поэтому он основал фонды не меньше чем четырнадцати различных премий, в числе которых есть премия за лучшую работу по лечению респираторных заболеваний, так же как и за искусство вести парламентские дебаты.

— У Гамбурга не только есть свои традиции, он сам — традиция, — триумфально вещает с трибуны дед, — и притом неповторимая, м-да. Так вот, чтобы она не была искажена и опошлена, я и учредил эту премию, ибо известные достоинства нашего города не должны быть утрачены, м-да, потому что они еще и сегодня, — при этом прозрачный жалкий кулачок значительно вздымается в воздух, — придают нам и величие и значение.

— Замечаете? — шепотом спрашивает Хеллер, и Рита Зюссфельд, склонившись к нему, отвечает:

— Еще бы!

Хеллер оборачивается, обводит взглядом зал, публики в нем меньше, чем он предполагал, и лица присутствующих выражают не свойственную городу отвагу, а усталую покорность — аудитория даже поражает полным отсутствием энтузиазма. Старика Цюлленкоопа награждают теплыми, но умеренными аплодисментами; будто все хлопают одной рукой, думает Хеллер и сам вроде бы собирается зааплодировать, чтобы наконец сманить с трибуны этого резвого оратора, однако дело обходится без его помощи; два зятя Цюлленкоопа неуклюже подхватывают старца под руки и уволакивают вниз.

Музыка? Может быть, Брамс? Либо — как излюбленная интерлюдия — Гендель? Но музыки нет, потому что Цюлленкооп перевел гонорар, который должны были получить музыканты, на премию за лучший труд по охране окружающей среды.

— А вон Анкер Каллезен, — шепчет Рита, — председатель нашего жюри.

И тот, на кого она указала — выгнутая спина, пятнистое лицо, красный пиджак, манеры циркового дрессировщика лошадей, он даже на трибуну выходит, словно въезжает верхом на коне, — докладывает о работе жюри. Задача, не правда ли, заключалась в том, чтобы из ста двадцати двух полученных рукописей выбрать лучшее сочинение на тему «Гамбургская традиция». Стараниями жюри — он так и сказал «стараниями» — работа эта выполнена с предельной степенью ответственности, с ориентацией на самые строгие требования, а количество трудов и их высокий уровень поистине достойны удивления и доказывают, сколь популярной стала эта премия; после просеивания сквозь крупное сито осталось пятнадцать работ, сквозь мелкое — три, и лишь тайное голосование определило победителя, чей труд под псевдонимом был посвящен анонимной благотворительности в Гамбурге. Жюри считает, что это образцовое исследование отвечает всем требованиям темы, поскольку оно обнаруживает и описывает чисто гамбургскую добродетель: давать анонимно, помогать незаметно, творить добро, не обнаруживая себя.

Сидящие в зале гамбуржцы согласны, они негромко аплодируют, все, кроме Хеллера, который занят совсем другим: он пытается понять причину нарастающего волнения Риты Зюссфельд и угадать, кому адресованы ее тайные, какие-то сообщнические приветственные жесты — незаметные знаки рукой, направленные в одну и ту же сторону. Трудно допустить, что ее приветы обращены к неуклюжим зятьям господина Цюлленкоопа. Тогда, может, к человеку, который сидит за ними? Но тут Анкер Каллезеп решил, что настал момент назвать — для тех, кто еще не в курсе, — имя лауреата. Это отнюдь не новое имя, напротив, в кругу специалистов этого ученого весьма ценят как автора нашумевшей книги «…А ковчег все-таки поплыл», да, пожалуй, и широкая читающая публика с ней знакома, одним словом, про нового лауреата Хайно Меркеля никак не скажешь, что он личность неизвестная. А теперь он просит Хайно Меркеля встать, подойти к трибуне и сказать, если возможно, несколько слов.

— Хайпо Меркель? — спрашивает ошеломленный Хеллер, но Рита Зюссфельд с такой горячностью и упорством аплодирует, что не слышит его вопроса, она вскакивает с места и не только продолжает неистово хлопать, но и явно желает привлечь к себе внимание лауреата. Не все, но почти все зрители поднялись со своих мест, чтобы стоя приветствовать Хайно Меркеля, пока тот идет по проходу и, вконец оробев, с излишней поспешностью дважды кланяется, затем нехотя поднимается на трибуну, перебирает листочки, которые держит в руках, складывает их по порядку, проводит по ним ладонью, причем всем присутствующим — даже его врагу во втором ряду — становится ясно, что он вовсе не упоен своим успехом, а лишь с трудом терпит его. Ему хотелось бы поскорее начать говорить, отгородиться от всех подготовленным текстом, ускользнуть от вопросов, посверкивающих в стеклах направленных на него очков, но ему приходится сперва выслушать решение жюри, получить диплом и чек и неоднократно пожимать руки, позируя фотографам.

— Вы разве не член жюри? — спрашивает Хеллер, на что Рита Зюссфельд отвечает:

— Почему вы спрашиваете? по-моему, я вам говорила… Послушайте, что он сейчас скажет.

Итак, Хайно Меркель благодарит жюри, благодарит учредителя премии, благодарит присутствующих, не поднимая на них глаз; он признается, что писал свое исследование, и в мыслях не имея получить за него премию. Не общественный интерес, а скорее личное любопытство подвигнуло его на эту работу, исключительно для самого себя пытался он разобраться в сути явления, именуемого «анонимной благотворительностью в Гамбурге»; он счастлив, что результат его труда получил высокую оценку, и так далее.

— Он впервые получает премию, — шепчет Рита Зюссфельд, — и он ее заслужил.

Склочный старик во втором ряду, который все время что-то неодобрительно бормочет — Хеллер видит в нем личного врага лауреата, — роняет палку, и она с громким стуком падает на паркет. Старик решительно не обращает внимания на глухой ропот неодобрения и продолжает свой вздорный комментарий.

Лауреату нет нужды доказывать ни своей радости, ни своего волнения, ни своего смущения — все это без того видно. Поскольку к нему была проявлена такая благосклонность и его работа так высоко оценена, ему, быть может, разрешат сделать несколько замечаний, особенно ему хотелось бы остановиться на специфической гамбургской щепетильности. В чем она проявляется? Ведь и в других местах тоже зарабатывают деньги, и нередко немалые, но нигде в мире не развилась такая уж щепетильность, чтобы стыдиться больших доходов. А это значит, по его мнению, что в этом городе у всех есть особый традиционный нюх, помогающий в случае чрезмерных прибылей откупаться добровольно взятыми на себя обязательствами перед обществом…