— Любое указание поможет мне в моем деле, — говорит он.

Он снова берет рамку, протягивает сначала госпоже Майстер, потом господину Майстеру, он ничего не требует, он не донимает их, но готов оказать им помощь, он хочет помочь им вспомнить, а они уже готовы вспомнить, это он замечает по сосредоточенному молчанию, видит но их напряженным лицам, они уже ищут в памяти и сейчас найдут то, что заключено было некогда в рамке.

Господин Майстер сдается первый.

— Нет, — говорит он, — нет, не могу припомнить, — и, подняв воротник халата, прячет руки в рукава, словно отчаянно мерзнет. Ему очень жаль. И улыбается своей мягкой, ободряющей улыбкой, «улыбкой Майстера», на которую большой спрос, за которую хорошо платят.

Госпожа Майстер между тем все еще сидит неподвижно, упорно вспоминая, этакая коротышка с пупырчатой кожей; она кусает губы, поглаживает пальцами виски, не скрывая вспыхнувшей боли, а затем поднимается, выходит в коридор, приглашая за собой мужчин, идет в комнату, в которой жил Харальд.

— Здесь, — говорит она и кладет руку на угол пустого, усеянного подпалинами письменного стола, — здесь стояла рамка, и в ней фотография блондина с очень длинными волосами, да, и с гитарой. Вот здесь она стояла. Блондин с гитарой, теперь я точно вспомнила.

Валентин Пундт пристально разглядывает металлическую кровать, подоконник, приоткрытый шкаф; они отказываются давать объяснения. Он открывает ящик старомодного ночного столика — ящик пуст; перегнувшись через письменный стол, он заглядывает в корзинку для бумаг — ни клочка. Нигде никаких следов, остатков, никакого знака, и он медленно, точно эхо, повторяет:

— С гитарой.

Они выходят из комнаты, медленно, едва-едва тащутся друг за дружкой по коридору к вешалке, и тут дверной звонок впадает в буйное помешательство: не иначе разбойничье нападение, не иначе боевая тревога, но, пока Пундт, с отсыревшим пальто в руках, испуганно прислушивается, госпожа Майстер вздыхает и идет к двери, открывает ее и ждет, всем своим видом выражая покорность судьбе.

— Ну зачем ты так трезвонишь, Том, господи, почему ты не звонишь как взрослый человек?

— Улли ждет!

Ах, вот почему. Улли ждет.

И Том, худущий долговязый парень, треугольно-заячье лицо которого выражает бурную предприимчивость, добродушно улыбаясь, собирается протиснуться мимо них.

— Мне нужен мой маскхалат.

Ему нужен маскхалат. Его ничуть не смущает, что на него смотрят, пока он натягивает маскхалат поверх свитера, длинный, по щиколотку, маскхалат, в желтых от старости пятнах, кто знает, не лежал ли он некогда в снегах России, не маскировал ли солдата в сугробах Карелии; на белую грудь парень собственноручно прикрепляет Железный крест, который вытащил из школьного портфеля, видимо, в школе его и выменяв.

— Том, — говорит господин Майстер, — это отец Харальда.

Том подает Пундту руку, не выказывая ни удивления, ни особого внимания, и, даже подавая руку, не прерывает своих действий, ему нужно убегать, ему нужно к Улли, тот ждет его на улице под дождем и снегом. Но может быть, Том знает человека с гитарой? И Пундт протягивает ему пустую рамку.

— Она стояла на столе, на письменном столе Харальда, может быть, вы помните?

Том в маскхалате не задумывается ни на минуту, не напрягает память: это Майк, Майк Митчнер, кто же еще; Майк был кумиром Харальда. В голосе Тома проскальзывает удивление, в нем прослушивается настоятельный встречный вопрос: Майк — да разве вы не помните? Правда, Майк, когда он только начинал исполнять песни протеста, не нынешний Майк, великий, удачливый, к которому он, Том, сейчас и отправится, в честь которого он и натянул на себя маскхалат; этого Майка Харальд, к сожалению, не поставил бы на свой письменный стол. Сегодня Майк впервые выступает в большом концертном зале, потрясный вечер — «Свет, движение, музыка».

— Он американец? — спрашивает Пундт.

— Да нет же, — отвечает Том, — учился в нашей школе. Майк Митчнер — его сценический псевдоним, до выпускных экзаменов он звался Найдхарт Цох.

С наигранной вежливостью Том обращается к господину Майстеру:

— Я могу задержаться, дорогие родители, а потому не беспокойтесь о своем независимо мыслящем сыне.

— Возьми ключи, — напоминает госпожа Майстер.

— Пусть тебе приснится молодость, мамочка.

— Осторожней, — обрывает его господин Майстер, — думай о чем говоришь.

— Так я ж от чистого сердца, папочка, ты разве не понял?

Том в мешковатом халате, Том — белоснежный зайчонок, закладывает руку за спину, нащупывает дверную ручку и с высоты своего роста пытается изобразить преувеличенно почтительный поклон, но тут Пундт, аккуратно пряча пустую рамку в карман пальто, спрашивает:

— Вы ничего не имеете против, если я пойду с вами? Это, пожалуй, поможет мне кое в чем разобраться.

Господин и госпожа Майстер любезно кивают. Том выпрямился, поднял взгляд, он не изумлен, и, кажется, вообще его трудно чем-либо изумить.

— Ну, если вам разрешили, — говорит он, — если это поможет вам, пойдемте, я не против.

Улли тоже не против, хотя его мрачное молчание можно расценить иначе; согнувшись под бременем своей юности, угрюмый, понурый, он едва волочит ноги рядом с Валентином Пундтом сквозь дождь и снег, и кажется, что прислушивается только к позвякиванью металлической цепочки, которую носит под афганской дубленкой. Старый педагог шагает между ними с обнаженной головой, недолговечный снег тает на его волосах, лицо его поблескивает от влаги. Мысленно он уже начинает оценивать происходящее.