Рита предлагает сесть в автобус, в виде исключения.

Хеллеру приходится согласиться. Они садятся в полупустой автобус, Хеллер ставит чемодан между ног, папку кладет на колени; нет, он своим багажом не побеспокоил ни одного пассажира, не то что старик с перекошенным лицом, который втащил с собой обшарпанную детскую коляску, доверху набитую всяким инструментом: тут и ватерпас, и ножовка, и долото — и все обернуто рогожей.

Слишком долго они — Рита и Хеллер — молча выдерживают взгляды друг друга, теперь им нужно что-то спросить, и Хеллер первый задает вопрос:

— Все еще добрые предчувствия?

— Да, как будто да, — отвечает Рита Зюссфельд, — если обе главы слить, то в результате у нас получится вполне приемлемый текст. К сожалению, я не успела проделать этой операции, но Дункхазе и так верно прочтет.

— А вас-то Люси вдохновляет? — неожиданно выпаливает Хеллер.

— Нет, а вас?

— И меня нет, но именно это обстоятельство еще раз подтверждает: Люси-то, что нам надо. Только не Люси в ореоле, не Люси, от которой голова кругом идет, от восторга перед которой немеешь. Спорный, но мерцающий путеводной звездой — вот приемлемый для меня пример. Пример, который и критике подвергнуть никому не возбраняется.

— Случались минуты, — говорит Рита, — когда я охотно пришла бы на помощь нашему примеру; от великих решений, сдается мне, человек становится беззащитным или слишком ранимым. Вот она и казалась мне порой беззащитной.

— А может быть, и ограниченной, — добавляет Хеллер, — той великолепной ограниченностью, что отличает истинно возвышенный пример.

— Мы выбрали Люси как пример, — говорит Рита, — но стоит подумать, скольким молодым людям предстоит с ним столкнуться, и меня, право, страх берет.

Впереди, через ряд от них, вспыхивает внезапно какой-то спор, разумеется, его, как всегда, вызвал контролер; он пытается внушить старику с портативной мастерской, что еще добрых пятнадцать минут осталось до того часа, когда он сможет пользоваться льготным пенсионным билетом; но старик гневно отвечает, что квартира его дочери уже с утра затоплена. Тогда контролер хотел бы знать, каковы условия, на которых, по его выражению, можно пользоваться льготным пенсионным билетом, разве не оговорено специально, что в общественном транспорте проезд с этим билетом разрешен только в определенные часы.

— А это поди обсуди с потопом, — бурчит пенсионер и оскорбленно отворачивается.

Приходится только удивляться, что щуплый контролер вовсе не обескуражен перепалкой, а пытается дознаться, понимает ли вообще пенсионер, что он пользуется своими льготами за четверть часа до обусловленного времени. Когда пенсионер кратко отвечает на это: «пошел ты к черту», контролер просит — а зачем, известно лишь ему одному, — чтобы пенсионер повторил свой ответ.

Но тут уж неизбежно настал черед вмешаться Хеллеру, что он и делает, не поднимаясь со своего места.

— Да как вам не стыдно? Чего вы пристали к старику? Если нужно доплатить, я готов это сделать.

И вовсе не контролер, а пенсионер окрысился на Хеллера:

— А вы чего задаетесь! За кого меня принимаете?

Контролер безмолвно, правда, но с алчным блеском в глазах протискивается мимо детской коляски и, словно бы в отместку, просит Хеллера предъявить билет; он со смаком его исследует, проверяя дату и номер, трет пальцами и даже разглядывает на свет. Со словами «ваше счастье» он возвращает Хеллеру билет и вновь оборачивается к старику, верной своей добыче, на которую следует для начала нагнать страху.

Так, а теперь пусть каждый сам додумает концовку обыденной стычки в автобусе, ибо Рита Зюссфельд делает Хеллеру знак, что им выходить, вон там, вон тот обшарпанный старый дом. Хеллер, подхватив чемодан и папку, ловко обходит спорщиков, прервавших на краткое время остановки свой спор.

— Помочь вам?

— Ничего, ничего, — отвечает Хеллер, — я сам.

Дверь открывается туго, каменные ступеньки сбиты, в подъезде — импровизированная стеклянная клетка, сидящая в ней деловая до грубости девица регулирует движение посетителей и вызывает абонентов через коммутатор; только теперь Рита Зюссфельд спрашивает Хеллера — а тот весь свой багаж прихватил с собой, — собирается ли он уехать в любом случае, сразу же, каковы бы ни были результаты. Видимо, придется уехать, отвечает Хеллер, так уж получилось. Рывками подталкивает он чемодан ногой к стеклянной клетке, точно к тому месту, которое указала ему девица взмахом ресниц, после чего путь к господину Дункхазе им открыт: второй этаж, ищите таблички с тремя барками.

Зигзаги коридоров, а главное, спертый, душный воздух — да, Рита Зюссфельд убеждена, что виной всему воздух в коридорах, от него в глазах какой-то туман, а в голове болезненный гул. Ее качает, она трет глаза, поглаживает виски, но на вопросительный жест Хеллера кивает, успокаивая:

— Ничего, сейчас пройдет.

Еще один поворот, и перед ними стеклянная дверь, а на ней табличка с тремя черными силуэтами стилизованных барок, омываемых немногочисленными, но бурными волнами.

Вот, стало быть, эти барки и мчат к родным берегам дух человеческий, непреходящие ценности, все неоспоримое, мчат в настоящее время под командой господина Дункхазе. Полагается ли здесь стучать?