— Страх? — переспрашивает Пундт. — Харальд скрывал страх?

— Он сидел здесь, а я работала, дело было давно. Он прочел в газете заметку, занявшую его мысли: какой-то парень поставил в Таймс-сквере, в Нью-Йорке, раскладной стульчик. Он сидел там целый день, а рядом с ним стояла канистра. Вечером он, написав несколько слов на клочке бумаги, протянул его первому попавшемуся прохожему, облил себя бензином и чиркнул спичкой. В записке стояло: «…и все это того не стоит». Он был студент, ему предстояли экзамены. Я работала, но помню, Харальд постукивал пальцем по этой оборванной фразе, отыскивал ее смысл, искал причины этого поступка, да, и решил, что то были страх и отвращение. Но конечно же, не перед самими экзаменами, а перед всем, что ожидало парня впоследствии. «…и все это того не стоит» — именно так и стояло в записке. Я полагаю, Харальд скрывал такой же страх. Если уж вы спрашиваете, то скажу: просто он чувствовал, что ему не справиться с теми требованиями, которые на него обрушились, да еще при его комплексе — все оправдывать и обосновывать… Какое-то объяснение надо же найти, если уж случилось такое дело, вот оно, мое объяснение.

Она опускается на колени перед многоцветным рядом туфель, в растерянности изучает их, хватает два-три целлофановых пакета, сует в них туфли и каждый свирепо обвязывает веревками. Куда же теперь эти пакеты? Тоже, значит, в ящик с книгами.

— Так вы, стало быть, не думаете, что своим поступком он выразил протест? — спрашивает Пундт.

Лилли Флигге энергично трясет головой.

— Это не целенаправленный протест. Хотя, конечно же, таким поступком он выказывает осуждение, конечно же, он явно говорит «нет». Но одно меня и сегодня еще удивляет: последний свой поступок он против обыкновения ничем не обосновал, а так и оставил нас в неизвестности.

Тяжело вздохнув, она окидывает взглядом багаж и те вещи, которые еще ждут, чтобы их упаковали.

— Что правда, то правда, господин Пундт, упаковывать чемоданы для меня истинная пытка.

Лилли идет в кухонную нишу, к раковине, на ходу извиняясь, что не может его угостить, — у меня как раз все кончилось ко дню отъезда; но Валентин Пундт только рукой машет — ладно, ладно, не беспокойтесь — и равнодушно следит глазами, как она подставляет под струю воды руки, прерывисто при этом дыша.

— Этому я научилась у Харальда.

— Чему?

— Освежаться таким способом.

Пундту дурно? У него приступ? Его скрутила внезапная боль? Он пытается подняться из низкого кресла, едва при этом не соскальзывая на пол, удерживается на кончике сиденья, застывает на миг, скорчившись, и, наконец, поднимается.

— Если хотите, — говорит Лилли Флигге, — можно пойти в «Четвертое августа», на минуточку, заглянуть только.

Но Пундт, от которого не укрылось, с каким смущением она его приглашает, с благодарностью отказывается, понимая, что ей еще предстоит решить неотложную задачу — пол все еще завален вещами. Теперь Пундту остается сказать одно: он весьма признателен, Лилли очень помогла ему во многом разобраться, он желает ей доброго пути.

8

Янпетер Хеллер против цветов, скорее даже не против цветов, а против — как он это называет — «унаследованного немцами дурного обычая», приходя в гости, тыкать хозяевам в нос букетом, это же одна из самых опостылевших и дурацких традиций, если человека приглашают в дом, так от него не ждут пакостей, и гостю вовсе не следует размахивать пусть даже недорогостоящим символом миролюбия.

Но Пундт настаивает на цветах; он охотно подчиняется насилию обычаев, коль скоро они приносят людям радость, он только не может решить, какие цветы подходят Рите Зюссфельд, может быть, гвоздики?

— Гвоздики, — заявляет Хеллер, — официально зафиксированы как излюбленные цветы немецких строительных рабочих, подрядчиков и архитекторов. Кто приглашает представителей этих профессий, тому не миновать гвоздик.

— Что же тогда?

— Меня не спрашивайте, — отказывается отвечать Хеллер, — я принципиально за спаржу.

Тут Пундт решительно кивает на желтые шары хризантем, они, кажется, подходят Рите Зюссфельд, да, он считает, что подходят: стало быть, хризантемы, но зелени поменьше. Продавец не замедлил поздравить Пундта с удачным выбором.

Пундт и Хеллер находятся у Эппендорфербаум, в девять начнется «эпический» завтрак; так нам налево или направо?

Валентин Пундт, а он несет цветы, и он вручит эти цветы хозяйке от их имени, знает дорогу; в том, что им приходится проделать этот путь, есть внутренняя необходимость: они идут, не теряя чувство локтя, вдоль мокрых фасадов, их обдувают умеренные вихри, что рыщут в поисках клочков бумаги и закинутых за спину шарфов. Они идут мимо почты, где эскадрон раздраженных почтальонов выводит из подворотни желтые нагруженные велосипеды, идут мимо аптеки и мимо «Дойче банк», который при любой погоде протягивает вам свою щедрую на грошовые кредиты длань; они идут, а ветер и снег пополам с дождем хорошенько их обрабатывают — у них мокрые лица, полы их пальто развеваются; теперь они сворачивают на Ротенбаумшоссе, и тому, кто обогнал бы их сейчас в машине, могло бы показаться, что пожилой человек куда равнодушнее, даже презрительнее реагирует на погоду, чем молодой.

Без шляпы, а главное, гордо выпрямившись — не съежившись в комок, как Хеллер, — он говорит, не боясь ветра, уносящего и коверкающего его слова. Он что-то спрашивает, он хотел бы знать, бывал ли Хеллер у Риты Зюссфельд?..

— Нет, нет.

— А знаете ли вы ее сестру или ее двоюродного брата?

— Тоже нет, не знаю.

— Но о Хайно Меркеле, о нем-то вы слышали или читали? Он наверняка будет на завтраке.

— Ничего не слышал, ничего не читал.

— Но ведь о нем так много… и по радио, и в печати, и какой иллюстрированный журнал вы бы ни открыли тогда… Археолог, его знаменитая книга «…А ковчег все-таки поплыл» — история кораблестроения до потопа…