Нет, думает Хеллер, при такой добротности они простоят век и всех нас переживут. Он постукивает по резному дереву, проводит ногтем бороздку на краю письменного стола, носком ботинка пинает кресло; как поживаешь, старый хрыч?

В замке поворачивают ключ, характерный звук, раздающийся у входной двери, застает Хеллера врасплох, он в панике мечется по квартире, ища куда бы спрятаться, но вот уже в коридоре слышатся шаги — это Шарлотта; она бросается в кухню, с грохотом выдвигает ящики, один за другим, и с таким же грохотом задвигает обратно, тихо бранится, потом вздох облегчения — видимо, она нашла, что искала; щелкает замок ее сумочки. Значит, она опять уходит? Да, она идет к двери и вдруг почему-то возвращается, скрывается в ванной и выносит оттуда мокрую блузку, чтобы повесить ее в комнате на подоконник, возле батареи центрального отопления.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — говорит она, трижды сплевывая из суеверия. — Господи, как я испугалась, — и, опуская руку с вешалкой, добавляет, все еще растерянная: — Надеюсь, ты не ждешь от меня выражений восторга?

Хеллер делает шаг ей навстречу, смущенно извиняется.

— Сам не знаю, Шарлотта, как это вышло, не могу даже объяснить привычкой, просто вдруг взял и пришел в нашу старую квартиру.

— Ты не имеешь права, Ян, так просто вторгаться сюда, после всего, что было. Особенно теперь, когда жизнь у нас наконец вошла в колею. Пожалуйста, сейчас же уйди.

— Признаюсь, я оказался здесь не случайно, хотя и не могу назвать тебе причину. Может быть, прошлое еще владеет мной.

Шарлотта подвешивает блузку к подоконнику и, придерживая вешалку, чтобы она не вертелась, говорит, стоя лицом к окну:

— Я не могу сейчас с тобой говорить, меня ждут.

— А Штефания сидит с ним в машине? — спрашивает Хеллер.

— Ах, Ян, ну что ты хочешь от меня услышать?

— Значит, они ждут тебя вдвоем?

— Да, они меня ждут. Надеюсь, ты не вздумаешь сказать, что ты против? А сейчас ступай, но сначала дай выйти мне.

— Тебе было бы неприятно?.. — спрашивает Хеллер, но Шарлотта молчит, и он продолжает: — Благосклонность Штефании, он, видимо, уже купил, а как обстоит дело с твоей? — Он кивает в сторону фотографии на громоздком столике, возле лампы: на ней красуется курчавый атлет в наглухо застегнутом врачебном халате, он стоит перед красивой лужайкой, скорее всего, в больничном саду; с краю, у обреза, еще можно разглядеть человека на мотокосилке.

— Между вами уже что-то решено?

— Ян, пойми наконец: мне надо идти, оставь свои вопросы при себе.

— Значит, это верно?

— Да.

Хеллер медленно проходит мимо нее в коридор, где останавливается и ждет, глядя на дверь.

— Насколько мне известно, Шарлотта, мы ведь еще не разведены. Не так ли?

— Позвони мне, Ян, сегодня вечером.

— Ты не снимешь трубку.

— Сниму.

— Уж раз я знаю дорогу, — говорит Хеллер, — то почему бы мне просто не прийти?

Она с удивлением смотрит на него и подает ему руку вернее, хочет подать, но, заметив, что это для него неожиданно, перестраивается и просто делает движение, призывающее поспешить.

— Когда ребенок заснет, не раньше, — говорит она, а он, улыбаясь:

— Иди, иди, я постою в подъезде.

Он стоит рядом с ней и смотрит, как она запирает дверь квартиры, потом отходит в полумрак лестничной клетки, кладет руку на раму чьего-то велосипеда и прислушивается к всхлипывающему звуку, с которым захлопывается парадная дверь.

14

Нет, здесь, в погребке «Четвертое августа», его, по-видимому, никто не узнает — пи молодые люди, сдвинувшие и месте несколько столов и склонившиеся над грязными тарелками, голова к голове, словно заговорщики; ни молодой, но уже лысый хозяин, который мудрит над какой-то тетрадью, может быть, книгой заказов. Но так же, как в первый его приход, все поднимают головы и удивленно смотрят на старика, провожая его глазами до светло-зеленой кафельной печки, так неотрывно, будто считают его шаги или, что, пожалуй, вернее, будто хотят своими взглядами преградить ему путь.

Валентин Пундт выдерживает этот смотр. Пробормотав «добрый день», он с трудом — тут негде повернуться — снимает пальто и садится за столик у печки. Хотя он заранее знает, что будет заказывать, его указательный палец зигзагом движется по карте, и он говорит хозяину:

— Ваш фирменный суп-гуляш.

Затем лезет во внутренний карман пальто, достает оттуда бумаги, кладет их перед собой на стол и рассматривает, подперев голову руками.

«Дорогой Майк!»

Это почерк Харальда, может быть, он здесь и сидел, может быть, именно здесь, у печки написал это письмо, под дробный стук ложек, в расслабляющем тепле.

Что сказал вон тот юноша с ястребиным лицом за соседним столиком? Сгонят с кафедры? Пундт сидит усталый, без сил, но все-таки не может не прислушиваться; да, они сгонят его с кафедры, если он не разрешит им на своей первой лекции с ним дискутировать, и не только о научных проблемах, а и о некоторых моментах его биографии.

Ему предложили читать у них, и он согласился, не вняв их предупреждению, улавливает Пундт, стало быть, ему придется ответить на их вопросы, особенно те, что касаются его статей о славянской архитектуре — в сборнике их насчитывается сорок три. Этого пресловутого Римека, который собирается читать историю архитектуры, они сразу, на первой же лекции спросят, каковы признаки и особенности той «клоповниковой архитектуры», которую он лично открыл во время путешествия по городам Восточной Польши и о которой так много писал в тогдашних, рейховских архитектурных журналах. Если мы подвергаем проверке концепции, замечает один из молодых людей, соглашаясь с мнением предыдущего оратора, то и с личностями должны поступать так же.