Шрифт:
«Ты чего?»
Давно знакомое, почти родное личико, зеленовато-серые глаза, косичка – крысиный хвостик. Дурнушкой была Берёзка, да и только как младшую сестрёнку могла Цветанка её любить…
«Непогода разбушевалась, – пробормотала воровка. – Из дома не выйти – ветер с ног сдувает».
«Зима уходить не хочет, – проскрипел бабушкин голос. – Да придётся ей, как ни крути. Давайте-ка, ребятушки, весну позовём все вместе…»
Кадушку водрузили на стол, а соломенную куклу усадили на снег. Бабушка велела всем взяться за руки и водить хоровод со словами:
«Лейся, масло, по дороге – убирай, зима, с дороги ноги!»
Зашуршали по полу шаги, загудели разом ребячьи голоса, произнося заговор. Уголёк умывался лапкой – намывал гостей…
«А теперь – в печку её, в самый огонь!» – приказала бабушка.
Ребята не сразу решились уничтожить плод своих стараний: кукла вышла красивая, пышнотелая и нарядная – этакая ядрёная деваха. И всё же Цветанка взяла её и отправила в печь – пламя ярко пыхнуло, громко затрещав.
«Снег из-под куклы не выбрасывайте, пусть растает. Той водой завтра умоемся, – сказала бабушка. – Пепел, что от неё останется, в плошку соберите и мне дайте».
Всё было сделано по её слову. Цветанка выгребла золу приблизительно с того места, где сгорела кукла; несколько соломинок ещё дотлевало на железном совке, от одного дуновения вспыхивая алым пламенем и рассыпаясь серым пеплом.
«Вот, бабуся! – Цветанка протянула миску с горячей золой бабушке. – А для чего это?»
«А для того, золотце моё, чтобы непогоду укротить. Чтоб солнышко проглянуло», – морщинисто улыбнулась та и зашептала что-то над миской.
В распахнутую дверь ворвались белые космы метели, сразу густо осыпав бабушку мелкой порошей, но та, не дрогнув, шагнула за порог. Стоя по щиколотку в снегу, она подняла миску и швырнула пепел в прожорливую пасть ненастья. Заворожённая этим действом, Цветанка ощутила толчки под рёбра со всех сторон: это ребята сгрудились у двери. Едва она собралась турнуть их в дом, чтоб не простыли на ветру, как произошло чудо: непогода, сперва взвившись на дыбы норовистым конём, вскоре прижалась пузом к земле, как испуганный пёс. От непроглядного бурана осталась змеистая молочно-белая позёмка, а сквозь тонкую дымку облаков багровело солнечное пятно. Принимая этот простуженный свет ещё по-зимнему холодного утра в незрячие глаза, бабушка устало улыбалась…
«Ну вот, так-то оно лучше, – промолвила она, возвращаясь в дом. – Пусть и старается кто-то изо всех сил продлить Марушино зимнее господство хоть на денёк, а всё ж не вечно ей над землёй властвовать… А ну-ка, ребятки, налегай на блины! Блин – солнышко красное, и с каждым блинком вы солнечный свет в себя впускаете… Кушайте, кушайте, сколько душе вашей угодно».
Ребят не нужно было приглашать дважды. Пока они набивали рты, Берёзка с бабушкой пекли новые блины. Раскрасневшаяся от печного жара Берёзка, как заправская хозяйка, ворочала тяжёлой сковородкой, стараясь распределить по ней шипящее и схватывающееся тесто как можно быстрее и ровнее. При этом её взгляд, подобно робкому котёнку, не смеющему попросить, чтоб его погладили, искоса и с грустной надеждой ловил взгляд Цветанки…
Едва блюдо с новой стопкой блинов было торжественно водружено на стол, вокруг которого, облизываясь и блестя глазами, столпились ребята, как дверь резко распахнулась, словно от толчка ногой, и едва не вылетела с петель. Грозная внешняя сила, полная тёмного гнева, вторглась в домашнее тепло ледяным вихрем, и на пороге возник длиннобородый старец с глазами навыкате, мечущими яростные молнии. Даже плащ из волчьих шкур, как живой зверь, топорщился на его плечах, а волчья голова на шапке скалила жёлтые клыки.
«Зачем ты лезешь туда, куда тебе лезть не следует, старуха?! – прогремел незнакомец, ударив о пол посохом с насаженной на него высушенной человеческой головой. – Ты разогнала мглу и метель, помешав мне отправлять службу и должным образом завершить обряд почитания нашей богини Маруши!»
Испуганные ребята даже разбежаться не смогли – так и прилипли к лавкам, в ужасе уставившись на грозного обладателя страшного посоха. Коричневатое лицо сушёной головы с торчащими зубами в мученически приоткрытом рту походило на сморщенное яблоко-падалицу. Берёзка вжалась спиной в печку, заслонившись сковородкой – только круглые от страха глаза остались видны. А старик, увидев блюдо со стопкой блинов, увенчанной тающим куском масла, весь ощетинился и пролаял:
«Это что такое?! Как вы осмелились сотворить это непотребство?» – При этом его крючковатый палец вытянулся, указывая на блины, как на нечто отвратительное и оскорбляющее и богиню, и его лично.
«А ты не кричи, гость незваный, – спокойно ответила бабушка. – Как ни колдуй, как ни призывай мрак да непогоду, а тепло и свет всё одно придут. Не затмить тебе солнца ясного, не отвратить прихода лета красного… Садись-ка лучше, коль уж пришёл, да отведай угощения нашего».
Казалось, что выпученные глаза старика вот-вот лопнут и забрызгают кровью все стены.
«Да как ты смеешь, – взвизгнул он, – предлагать мне ЭТО?! Тебе жить надоело, старая дура?! Да за такие дела я тебя вместе с оравой твоих щенков в пепел превращу! – И, воздев руки к потолку, он воззвал: – Огонь небесный, мне подвластный!»
Под потолком раздался оглушительный треск, и между ладонями старца вспыхнула шаровая молния. Цветанка кинулась, чтобы заслонить собой бабушку, но та уже постояла за себя: мановение пальца – и из стопки на блюде сам собою вылетел блин, встав в воздухе на ребро, как щит. Шаровая молния отразилась от него, и у старика вспыхнула борода. Оглашая дом воплями и распространяя вокруг себя мерзкий запах палёного волоса, волхв кинулся к кадушке с талой водой и сунул в неё охваченную пламенем бороду… С громким «пш-ш-ш» огонь потух, но лицо волхва налилось багрянцем, как спинка варёного рака.