— Мне кажется, что если вы и ошиблись, то ненамного.

Мой камердинер презрительно фыркнул.

— Я не ошибся ни на йоту, Гопкинс, — сказал он высокомерным тоном человека, изрекающего непреложные истины. — Слышите ли — ни на йоту. Разве молодая леди с первых же дней не вертит нашим господином? И разве он в ее руках не сделался мягче самого мягкого воска? Но погодите, увидите, что будет дальше.

— А что же может быть дальше? — флегматично осведомился повар.

Джефферсон вдруг рассердился.

— Да что вы — ребенок, что ли? — почти крикнул он. — Что будет дальше! Дальше будет то, что эта особа — черт ее знает, кто она такая — приберет к своим маленьким ручкам все состояние мистера Гарвея. Помяните мое слово, что это будет так, Гопкинс.

— Ну и что же из этого? Отчего бы мистеру Гарвею и не жениться на молодой леди? Такую красавицу днем с огнем поискать…

Я как можно тише и осторожнее раздвинул плющ и успел еще заметить, как Джефферсон, глядя на своего собеседника, молча и укоризненно качал головой.

— Эх, Гопкинс, Гопкинс, — со вздохом сказал он наконец, — проницательности в вас ни на полцента. Она-то красавица, это верно. Да брат то ее очень уж нехороший человек. Иметь такого шурина — покорнейше благодарю. Врагу не пожелаю, не то что нашему господину.

— Да чем же не нравится вам мистер Джордж, или как там его зовут?

— Нехороший он человек, Гопкинс, говорю вам еще раз. Вот не знаю почему, а не нравится он мне, да и баста. Не нравится. Скверные у него глаза. А у кого глаза скверные, у того и мысли такие же. Головой своей ручаться готов, что замышляет он что-то дурное и против мистера Гарвея и против всех нас. И с молодой леди он не хорош.

— А что?

— Да так… Сколько раз я замечал, прислуживая им, что глаза у девушки заплаканы. А сам он сидит насупившись, как туча, и глядит куда то в сторону. И всегда он смотрит в сторону. Всегда. Хорошие люди так не смотрят.

— Что же — она каждый день так и плачет? — с явным любопытством спросил повар.

— Нет. Первое время я этого не замечал. А вот последние восемь-десять дней, так с утра уж заплакана. Просветлеет только тогда, когда братец ее любезный пойдет вынюхивать все да разговоры в городке разговаривать.

— Гм… А что же он говорит?

— Да так, особенного ничего. Расспрашивает каждого — кто он, откуда, чем раньше занимался, зачем на остров приехал. Скажите, мистер Гопкинс, подходящее ли это дело для джентльмена и сына пароходного короля, за которого он выдает себя?

— А вы думаете, что это неправда?

— Я ничего не думаю, Гопкинс. Я ничего не думаю. Я только говорю, что неподходящее дело для человека, носящего, как я слышал, старинную и родовитую дворянскую фамилию, толочься все время не в своей компании.

— Это-то верно, Джефферсон.

— Ну вот, то-то. И попомните мое слово, Гопкинс, ничего хорошего эти гости нам не принесут. Ничего хорошего — вот увидите. Ну а теперь идемте. Вам пора приготовлять lunch, мистер Гарвей скоро должен вернуться с прогулки.

Вслед за тем я снова услышал скрипение гравия. Голоса стали затихать.

Милостивые государи — я чрезвычайно уважаю Джека Лондона и не думаю отказываться от высказанного мною недавно мнения о его таланте. Да, и не думаю. Но уверяю вас, что после невольно подслушанного мною разговора у меня пропала всякая охота к дальнейшему чтению. Точно так же и беседка, казавшаяся мне раньше верхом уюта, почему-то потеряла решительно всякую привлекательность… Щебетание птиц утратило всякую мелодичность и положительно раздражало меня. Глупые птицы. Трещат целый день и притом без всякого решительно повода!

Я вышел из беседки, прошел в свой «подвал» и лег на диван в кабинете. Это моя всегдашняя манера, когда мной овладевает дурное настроение. Я начал думать.

Прежде всего, мне необходимо было разобраться хорошенько во всем том, что помимо моей воли сделалось мне известным. Мысленно я подразделил все сказанное Джефферсоном таким образом: поведение Джорджа, отношения между мною и мисс Мэри и отношения между нею и ее братом. Я постарался установить, какой из этих трех пунктов заслуживает наибольшего внимания.

Первый представлялся мне совершенно несущественным. Подозрения Джефферсона безусловно неосновательны. Насколько я знал людей вообще — Джордж представляется мне вполне порядочным человеком. Правда, его любознательность могла показаться с первого взгляда излишней. Но надо было принимать при этом во внимание ту необычайную обстановку, в которую почти чудесным образом он попал. Ведь для него существование моего острова явилось такой же неожиданностью, как для Колумба существование Америки. Естественно, такое обстоятельство не могло не пробудить с его стороны любопытства. Если оно даже и переходит границы приличия, то и в этом ничего ненормального нет. Тем более, что ни я, ни мои друзья до сих пор не нашли нужным посвятить Джорджа в сущность дела. Я уверен, что из тысячи самых порядочных людей девятьсот девяносто девять проявили бы такое же любопытство.