— Как у них там?

— Говорил со сватом… Прошлый год, говорю, отдали мы девку за бесценок. Год тяжелый был, не мог ты весь калым уплатить. А нынче, говорю, слава богу, оправился. Масла продал, да кожи, да шерсть… Отдай, говорю, что полагается, помоги мне… Хочу в степь кочевать, а подняться не с чем… Две коровы там, да телка, да лошадь, да четыре барана, вот и отдай.

— Отдает?

— Отдает. Помогу, говорит, кочуй… К нам, говорит, кочуй…

И долго шептались в темноте под овчинами два старых человека, неуверенно намечая скользкими словами направление своей дальнейшей жизни.

С этого времени Иса стал часто проговариваться.

Сначала Василий Матвеич только высмеивал Исишкину затею:

— Закочевал! Подумаешь, тоже! Вольным воздухом подышать захотелось! Да вы, собаки, где осядете с аулом, так на пять верст кругом опакостите степь-то. Все одно и получается — что на пригоне, то и там.

Но однажды Василий Матвеич на угрозу ответил руганью:

— Что ты думаешь, пропаду я без тебя, мошенник? Уходи! Сейчас же уходи! Сам давно собираюсь вытурить тебя. Чушка старая! Что мне от тебя? Как от козла — ни шерсти, ни молока. Пошел! Руками и ногами креститься буду, как уйдешь.

Исишка чуть не выл от злости.

— Тридцать год тебе работал, жилы вытянул, состарился.

— Ну?

— Вот-те ну! Какой я стал? Посмотри.

— Ну? Чего ты мне в рожу-то лезешь? Айда и никаких! Молодого найму.

А весна уже широко шагала через белые поля, заглядывая всюду: и в степные колки, забитые доверху снегом, и под речной увал, и к человеку, и к голодному зверю.

Властелин степей, колючий сиверко, еще упорно воевал, затягивая ночью звонким льдом и бархатистым инеем все появившиеся за день лужи и проталины. Но скоро на припеках уже нечему было и мерзнуть. На такие места с утра слетались стаи голубей в воробьев покупаться в пыли, поворковать и пошуметь. На пригонах прежде всего обозначились черными линиями навозные стены и многочисленные скотские тропинки. А потом и повсюду пошли черные пятна, увеличиваясь с каждым днем, пока не слились в одно большое грязное пятно. Почва, десятками лет принимавшая груды навоза, не оттаивала до средины лета. Вода не уходила в землю. Ее все прибывало: навоз размяк и на бойких местах обратился в коричневую кашу. Скот и люди ходили в нем местами по колено. Но это не мешало молодым конькам по дороге на прорубь звонко поржать и порезвиться.

Все идут честь-честью, и вдруг какой-нибудь невзрачный соловко взвизгнет, вскинет голову, что есть силы хватит по зубам идущую сзади кобылу и ринется, куда глаза глядят. А вслед за ним и все, изгибаясь и прыгая, во всю лошадиную прыть понесутся, обгоняя друг друга, выше плетней поднимая холодные брызги воды.

В середине апреля река так вздулась, что уже попасть через нее за сеном не было возможности. Пришла пора выгонять скот на гору. Река вот-вот сшевелится, хлынет мутным валом на луга, и тогда на месте пригонов будут торчать из воды только верхушки кольев. А в степи уже можно кормиться. Застоявшийся скот будет рад и прошлогодней тощей травке.

Иса готовился заранее. В последнее время баба целыми днями сидела за починкой юрты. Юрта была небольшая, всего на четыре аркана. Кошма уже сильно износилась, но все же была лучше, чем у прочих джетаков, и могла еще служить защитой от дождя и ветра.

В день отъезда Иса зашел к хозяину проститься по-хорошему и еще раз сверить старые расчеты.

Была пасхальная неделя. За поселком у амбаров скрипели легкие качели. Разряженные парни и девки цветными группами ходили с песнями по улицам. Старики собирались по завалинкам на солнышке и лениво вели разговоры. Ребятишки с раннего утра щелкали бабками.

Василий Матвеич теперь подолгу сидел в своей маленькой полутемной комнатке: подводил итоги зимним операциям.

Он только что напился «второго» чаю и снова взялся за растрепанную толстую книжку, как вошел Иса. Иса минуты две покрякивал в прихожей, потом шагнул к нему в комнату, постоял у косяка и осторожно опустился на подвернутые ноги.

В соседней комнате, за большим самоваром, ворковала Варварушка со сватьей. По тому, как они наклонялись друг к другу, поджимали губы и поминутно вытирали глаза фартуком, Иса заключил, что обе только что изрядно выпили. Но как? Верно где-нибудь на улице. Вот опять забушует Василий, если узнает! Хозяйка немедленно разрешила его недоумение. Перемигнувшись со сватьей, она осторожно взялась за высокий молочник и налила по чашке чего-то прозрачного. Обе выпили, поморщились, отерли губы пальцами и закусили пряником, Исишка только покрутил головой. Ловко придумали! Киргизской бабе этого не выдумать.

Василий Матвеич оторвался, наконец, от книги и, не поворачивая головы, спросил:

— Ну, что скажешь?

Иса откашлялся.

— Так. Ничего.

— Ну, мне некогда с тобой тут растабарывать. Есть дело… говори сразу.

— Прощаться пришел. Кочую сегодня.

— Так бы и говорил.

Василий Матвеич передвинул что-то на столе.

— Ловко это ты со мной устроил! Жил, жил и вдруг — на тебе! На утечку! Нехорошо это, брат. Нечестно. Тридцать лет пропитывался на моих харчах… Без меня-то куда бы ты?

Говорил он это мирным тоном, и Иса почувствовал болезненный стыд за свой поступок.

— Сват зовет. Который год зовет.

— Рассказывай! Так, блажь в башку пришла. Только назад-то потруднее будет. Придешь проситься — выгоню.

Василий Матвеич грузно повернулся на стуле. Он уже начинал раздражаться.

— Выгоню! Так и знай! К воротам не пущу, не то что в пригон.

— Пошто назад приду? Не видал твоей брюшины?

— Брюшины!? А тебе бы мясо каждый день? Тоже!

— Мы не собака.