Временами Леонардо спрашивал себя, как он мог поступить на службу к ужасному Борджиа, но все же чем-то этот человек его зачаровывал. Чезаре не был тонким ценителем искусства — его интересовала лишь красота оружия и военной формы, — но страстность и необузданность его натуры завораживали художника. Внешне младший Борджиа был человеком совершенно противоположным Леонардо, однако между ними было намного больше внутреннего сходства, чем художник готов был допустить…

Копия плащаницы должна была получиться. После стольких размышлений, проб и испытаний Леонардо был в этом почти уверен. Он не знал, будет ли полученное изображение безупречным, но не сомневался, что выбранный им путь правильный и единственно возможный. Как бы то ни было, подтвердить это мог только конечный результат. Леонардо во что бы то ни стало хотел добиться своей цели: это желание завладело всем его существом и увлекало художника вперед, как огромная волна разбушевавшегося моря. Да Винчи часто отказывался от своих проектов, когда видел, что не может достичь в реальности того совершенства, какое было создано в его воображении. Однако он никогда не приходил к мысли о бессилии творчества — напротив, им всегда владело стремление превзойти самого себя, осуществить невозможное, коснуться неба. «Упорная строгость» влекла художника к небесному совершенству, но именно на этом пути перед ним разверзались пропасти ада.

Сначала Леонардо решил сделать пробный отпечаток плащаницы. Для этого он взял другую, тоже новую, но менее качественную ткань и поместил ее в камеру-обскуру, закрепив на втором изготовленном каркасе. Прежде чем вынуть плащаницу из серебряного ларца, где она хранилась, Леонардо приказал Чезаре де Сесто и Зороастро покинуть комнату и ни при каких обстоятельствах не входить туда, пока он не разрешит. Лишь после того, как ученики ушли и Салаи запер дверь на тяжелую цепь, Леонардо достал плащаницу и закрепил ее на каркасе. Поскольку длина полотна была свыше четырех метров, он решил делать копию в два приема: сначала сделать отпечаток той части плащаницы, которая покрывала тело Спасителя сверху, а потом скопировать другую половину, на которой тело Иисуса было изображено со спины.

Линза, изготовленная из привезенного Салаи стекла, уже находилась в пробитом для нее отверстии в стене. Чтобы ось линзы точно совпадала с центром плащаницы на каркасе и не отклонялась от него, нужно было установить ее строго вертикально: для этого Леонардо предварительно вставил линзу в широкий металлический диск.

Все было готово — оставалось только ждать результатов. Время тянулось медленно. Сверкали зеркала, концентрировавшие свет на плащанице — на улице ярко светило солнце. Это можно было счесть хорошим предзнаменованием, но Леонардо не был суеверен. Стоявшие на столе песочные часы отмеряли отрезок времени, по истечении которого нужно было проверять интенсивность отпечатка на полотне.

Леонардо вошел в камеру-обскуру и замер в недоумении: на этот раз соли серебра совершенно не потемнели под воздействием света. Какова бы ни была причина этого, факт был налицо: никакого отпечатка не получилось. Это было совершенно необъяснимо, потому что предыдущий опыт, с конной статуей Франческо Сфорца, прошел успешно. Леонардо с нетерпением и беспокойством вглядывался в полотно, не понимая, что он сделал не так, и вдруг у него вырвался вздох облегчения: на ткани наконец начали проступать легкие бурые пятна. Изображение на плащанице было таким призрачным, что его отпечаток на полотне в камере-обскуре появлялся медленно и был сначала едва заметен. В нашей жизни многое происходит именно так — медленно и незаметно, и мы не замечаем этого, пока оно не поразит наше сознание своей очевидностью.

При виде появившегося на полотне отпечатка Леонардо охватило какое-то мистическое благоговение. Он не двигался с места и молча глядел на изображение, стоически перенося шум, доносившийся из соседней комнаты, где Салаи от скуки бросал игральные кости, сражаясь с самим собой. Любимый ученик Леонардо всегда отличался бесцеремонностью и непочтительностью, но мастер уже давно оставил надежду изменить его и лишь наивно надеялся, что под влиянием хорошего примера эгоистичный, грубый и ветреный характер юноши все же немного улучшится.

Вынеся полотно из камеры-обскуры и рассмотрев его при свете, Леонардо на несколько мгновений потерял дар речи от восхищения. Даже Салаи, никогда ничем не интересовавшийся по-настоящему, кроме распутства и кутежей, приблизился к копии, пораженный ее сходством с оригиналом. Даже самые мелкие детали отпечатались на полотне с совершенной ясностью. Продолжать пробу уже не было необходимости, и Леонардо решил не закреплять изображение, чтобы оно исчезло само собой: в любом случае его пришлось бы уничтожить, потому что сохранить такое свидетельство ни в коем случае было нельзя.

Безмятежный, величественный лик, излучавший таинственную, но почти осязаемую энергию, глядел на Леонардо, проникая в самую его душу, и мастер дал себе слово, что, как только окончательная копия плащаницы будет готова, он уничтожит линзу и никогда больше не прибегнет к изобретенному им способу.

Библиотека Сорбонны располагалась в здании гуманитарного факультета, куда она была перенесена из восточной части университета — коллежа Людовика Великого на улице Сен-Жак. Библиотека имела обширные фонды, содержавшие разнообразную литературу по всем областям знания, и именно туда отправился Жиль на следующий день после разговора со своим другом, священником церкви Сен-Жермен, желая узнать побольше о загадочном медальоне.

В этот вечерний час в длинном и просторном читальном зале уже не было ни души. Столы и деревянные скамьи, выстроенные ровными рядами по всему залу, были пусты. Боссюэ провел в библиотеке уже несколько часов, но все еще не собирался уходить. Близились сумерки, и хотя через огромные окна до сих пор проникал свет, Жиль зажег стоявшую на столе газовую лампу.

Перед ним лежала толстая старинная книга с коричневым корешком; полустершаяся золотистая надпись на растрескавшемся переплете гласила: «Генеалогия и геральдика французского дворянства». Несколько часов назад Жиль попросил библиотекаря принести ему эту книгу и еще несколько подобных. Он уже долго просматривал их, но до сих пор ему не удалось ничего обнаружить. Возможно, несмотря на традиционно французскую форму, изображенные на медальоне гербы принадлежали вовсе не французскому дому. Они вполне могли оказаться итальянскими или, даже с большей вероятностью, арагонскими или каталонскими.