Жиль хорошо знал эту комнату. Они часто сидели здесь с Жаком, разговаривая или споря на самые разные темы. Когда священник вошел в библиотеку, Жиль разглядывал книги на полках, читая их названия на корешках.

— О, ты уже здесь, — сказал он и, отойдя от стеллажей, уселся в кресло.

Священник прекрасно знал расположение всех книг на полках, и ему не составляло труда быстро отыскать на них нужные. Пока Жак, ни слова ни говоря, проворно и сосредоточенно рылся в своей обширной библиотеке, Боссюэ рассеянным взглядом наблюдал за ним со своего места. Через несколько минут священник выложил на стол перед своим другом целую гору книг. Одна из них, находившаяся сверху, с приглушенным стуком упала на застеленный ковром пол, и от нее взлетело облачко пыли.

— Хорошо, с тебя мы и начнем, если тебе так не терпится, — сказал священник книге.

Жиль, усмехнувшись, кивнул и придвинул кресло поближе к столу, чтобы лучше видеть. Книга называлась «Христианские монастыри». Это была копия труда, написанного монахом из монастыря Клерво, аббатом которого, пояснил Жилю священник, был Бернар Клервоский, один из основателей и наиболее активных деятелей ордена цистерцианцев. Книга была толстая и внушительная, в кожаном переплете, истертом тысячами рук, в которых она побывала. Края страниц, загнутые и кое-где истрепанные, были изъедены молью.

Священник раскрыл книгу, чтобы найти указатель. Страницы ее были тонкие и шершавые, сильно пожелтевшие, и казалось, будто они такие ветхие, что могут рассыпаться от неосторожного прикосновения. Список монастырей и аббатств шел после вступления, содержавшего краткий комментарий к книге, написанный, как и ее оригинал, на латыни. Названия монастырей были расположены не в алфавитном порядке, что несколько затруднило поиски. Друзья принялись терпеливо изучать весь список, пока не наткнулись на название «Поблет».

— Вот он! — с воодушевлением воскликнул Жиль.

Зараженный энтузиазмом своего друга, Жак торопливо стал искать указанную страницу. Боссюэ в нетерпении приподнялся со своего кресла и наклонился над книгой, опершись руками о стол. И наконец дрожащим от волнения голосом священник торжествующе прочитал:

Более подробных сведений в книге не приводилось, поэтому друзьям пришлось просмотреть всю остальную литературу, чтобы выяснить точное местонахождение монастыря и другую дополнительную информацию, интересовавшую Жиля. В конце концов им удалось узнать, что монастырь находился неподалеку от местечка Л’Эсплуга-де-Франколи, расположенного к юго-востоку от города Лериды.

Изучение книг заняло все оставшееся утро. Незадолго до обеда Жиль, удовлетворенный тем, что удалось найти, собрался уходить, и священник проводил его до дверей церкви.

— Может быть, ты все-таки скажешь мне, что произошло, Жиль? — не выдержал в последний момент Жак.

Боссюэ, находившийся уже на середине лестницы, шедшей вниз от церковных дверей, повернулся к священнику. Бумаги с записанными на них сведениями о монастыре Поблет слегка качались в руках Жиля от дуновения ветерка. Он улыбнулся с искренней теплотой и на мгновение снова стал тем Жилем, которого священник знал столько лет.

— Озарение, Жак, озарение… — только и сказал он и, повернувшись, пошел прочь.

Священник смотрел на его фигуру, удалявшуюся по пустой улице в сопровождении маленькой полуденной тени, следовавшей за ним по пятам. Внезапно на пересечении дорог Жиль остановился, и священник подумал, что он собирается обернуться. Однако Боссюэ, не поворачиваясь, лишь поднял вверх правую руку и двинулся дальше. Со слезами на глазах Жак тоже поднял в знак прощания руку и, хотя Жиль уже не мог его слышать, прошептал:

— Прощай, дружище.

В этот момент он понял, что никогда больше не увидит своего друга.

После первого допроса брат Бартоломе два дня находился в камере, прикованный цепями к стене. Их длина была такова, что узник мог только лежать или стоять на коленях. Воздух в камере был отравлен зловонием испражнений и мочи, лужи которой не высыхали на каменном полу. Раз в день надзиратель открывал небольшую дверцу внизу двери и просовывал через нее кружку воды и миску с куском хлеба и ломтиком сала.

Боль, бывшая сначала резкой и жгучей, постепенно становилась тупой, далекой. Одежда на Бартоломе была грязной и окровавленной: пытка и содержание в камере были рассчитаны на то, чтобы уничтожить человека морально. Бартоломе не понимал, как такое можно было творить во имя религии. Светской власти нужны были исполнители, которые поддерживали бы ее своими руками. И сам он, оказывается, не ведая того, сражался ради процветания всего этого беззакония. Теперь рыцарь очень раскаивался в этом.