После обеда я отправился за город, сначала на автобусе, потом пешком. По давно облюбованной тропинке, петляющей в густых зарослях купены. Но там, где летом радовала глаз сочная зелень, теперь пусто и голо. Дренажные каналы затянуло льдом, поля белы, как зимой в Канаде. Я перешел через мостик; деревянный настил скрипел, из досок торчали гвозди — я с трудом вытащил один и швырнул его в застывшую даль. В камышах шуршал ветер, песок был твердый как камень. По дороге в Пейзе я нашел подкову. Прелестная картина, да еще со значением. Я на фоне зимнего пейзажа. Счастливого Нового года! Как на американской открытке: пейзаж, внизу отпечатано мое имя, и каждый может увидеть собственными глазами, что в этих местах осталось от счастья. Каждый может увидеть различие между Америкой и мной.

В Пейзе я зашел в кафе. В кафе стояла елка, сверкающая и нарядная, как музыкальный автомат, который тоже был рядом. Я взял газету, просмотрел объявления о найме на работу. Какие-то молодые ребята играли в бильярд. Я сделал несколько записей в блокнот, поговорил с ребятами. Вскоре они с грохотом умчались на своих мотоциклах, мелькнули среди деревьев, сделали три круга возле кафе, просигналив клаксонами, мелодичными и тоненькими, как серебряные колокольчики, и снова воцарилась тишина. Я стоял у окна и думал, что в этот час повсюду в городе зажигают свечи и рассказывают истории. Притчи о пастырях в непогоду, но никому и в голову не придет испытать эту непогоду на себе.

Следующий день. На улицах остовы сожженных елок, снова появились молочники. Все, как прежде. Я написал письма в те фирмы, где имелись вакансии и где мне мерещились заманчивые перспективы. Однако неожиданно для себя и без всякого письма я поступил в фирму «Громако» в Хелпмане, в чем позднее не слишком раскаивался.

Кроме меня, в «Громако» работало еще три человека. Меня поставили к сверлильному станку; в первую субботу я работал на уборке заднего двора. Зарплату мне положили такую же, как студенту, подрабатывающему в свободное время, и я невольно вспомнил слова д-ра Абела и еще подумал, что долго здесь не задержусь, но тем не менее проработал восемь месяцев.

Выходные дни я проводил теперь в одиночестве. Не заходил, как обычно, к мефрау Постма посидеть в тепле, а уединялся в своей комнате. Жизнь моя текла однообразно и праведно. Так мне диктовала совесть. Правда, вечерами я много гулял по улицам, обуреваемый одним желанием — испытать истинность людской веры, да-да, и очень строго, следуя букве Писания. Теперь-то я понимаю, что из этого ровным счетом ничего не вышло, и вижу себя тогдашнего со стороны: мальчишкой, которому не исполнилось и двадцати лет, который разъезжал на велосипеде по улицам своего holy city [42] и испытующе рассматривал людей, чтобы только убедиться, за него они или против.

Я хотел, чтобы меня знали. Помнится, даже писал об этом в блокноте. И вообще меня очень влекли люди, я был чрезмерно чувствителен — серьезен и в то же время чрезмерно чувствителен. По выходным я пересекал рыночную площадь и коротал время до начала церковной службы, петляя по пустынным улочкам, потом заходил в церковь и забивался в дальний угол, слушая и вынося всем строгий приговор, как неумолимый судия. В действительности же у меня наворачивались слезы, стоило только пропеть вместе со всеми строчку псалма.

«Веди, о святый свет, меня как верный страж…» Пасмурный малолюдный воскресный вечер. У перехода несколько парней в ожидании девушек; два старика. Перед началом вечерней службы уличную толпу легко окинуть взглядом: несколько десятков человек, ждущих сигнала «идите», — все еще впереди, все еще возможно… О вечерние службы в церквах! Шарканье ног о коврик, мокрый снег в волосах, запотевшие очки, неприметные фигурки людей, ожидающих начала службы под гулкими высокими сводами… Эта особая тишина, затем первые звуки органа, люди, бесшумно занимающие места, желтый свет ламп. О эти минуты! Замерзшие ноги и, как всегда, громкий кашель. Наконец все сидят, я смотрю на этих одиноких людей, и мне кажется, что одно мое присутствие может им чем-то помочь. Да, я воображаю, что могу их спасти. Что, сталкиваясь с ними на улицах, площадях, в Аппелбергене, я могу просто, по-дружески, протянуть им руку, потому что знаю и понимаю их, одиночек, которые, несмотря ни на что, каждый раз снова доказывают свою верность.

Девушки тоже занимали мое воображение. Особенно две: Аделхейд и Мари. В церкви я каждый раз сначала обходил все места, стараясь сесть неподалеку от них: сзади, напротив или наискосок, но так, чтобы хорошо их видеть. Аделхейд — высокая, крупная черноволосая девушка со взглядом, всегда устремленным вдаль. Мари — полная ей противоположность. Она вечно хихикала в ответ на любое замечание подруги, словно сама она, без подруги, ничего вокруг не видела. Но Мари меня не интересовала. Аделхейд — вот кто поглощал все мои помыслы. Аделхейд жила по соседству. Высунувшись из окна, я мог ее видеть и даже окликнуть. Но не делал ни того, ни другого, только думал о ней. Только предавался мечтам, видя ее в церкви, и лишь однажды осмелился заговорить с нею. После службы я пошел вслед за девушками и, улучив момент, стал задавать в пространство меж их голов вопросы:

— Почему, почему… Почему вы всегда ходите вдвоем?

И моя Аделхейд, устремив взгляд в бесконечность, ответила:

— Почему, почему… Почему ты такой идиот?

Рассмеявшись, они убежали. А я отправился домой, в свою комнату, совершенно потеряв голову от волнения.

Но это не означает, что все мои помыслы были заняты только девушками. Это я могу доказать всем дальнейшим ходом своего рассказа, и, кроме того, если бы мои интересы ограничивались только девушками, я мог бы отправиться в более подходящее место. У меня не было потребности только в девушках. Мне нужны были все люди.