Шрифт:
Насчет квартир, может быть, еще и метафора. А вот то, что в десятке километров от космодрома в Плесецке наши русские люди по-прежнему живут и думают, как при Василии II Темном, известно каждому, кто прочел рассказы Галины Турченко в «Знамени» (2014, № 10) или посмотрел фильм Андрона Михалкова-Кончаловского «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына».
Естественно, что, став, спустя десятилетие, одним из руководителей «Знамени», я первым делом позвонил Григорию Соломоновичу и попросил разрешения опубликовать ту давнюю лекцию в журнале. «Почему именно ее? – удивился Померанц. – В ней многое, мне кажется, устарело».
Разве?
Мне-то кажется, что ключ лоскутообразности и сейчас многое открывает. И в нынешнем состоянии страны. И в таких, как я сам, людях: вроде бы и продвинутых, либералах и «западниках», как раньше говорили, по убеждениям, но живущих с постоянной оглядкой на свое детство и на свою родню, знать ничего не знающую ни о правах человека, ни о том, о чем спорят на страницах хотя бы даже и «Знамени».
Помните, как у Шукшина: одна нога в лодке, а другая все-таки на берегу… [119]
119
«Одна нога в лодке…» – неточная цитата из «Монолога на лестнице» (1968) В. М. Шукшина, где сказано: «Так у меня вышло к сорока годам, что я – ни городской до конца, ни деревенский уже. Ужасно неудобное положение. Это даже – не между двух стульев, а скорее так: одна нога на берегу, другая в лодке. И не плыть нельзя, и плыть вроде как страшновато. Долго в таком состоянии пребывать нельзя, я знаю – упадешь. Не падения страшусь (какое падение? откуда?) – очень уж, действительно, неудобно. Но и в этом моем положении есть свои „плюсы“ (захотелось вдруг написать – флюсы). От сравнений, от всяческих „оттуда – сюда“ и „отсюда – туда“ невольно приходят мысли не только о „деревне“ и о „городе“—о России».
Кандидатские мы защищали вместе с Владимиром Ивановичем, тогда еще Володей, Новиковым [120] он по русской эпиграмме, я по русскому натурализму. Вместе и банкет для членов Ученого совета заказывали. И не где-нибудь, не как-нибудь, а в шикарном ресторане «Прага», в отдельном кабинете. Что по цене было тогда вполне доступно даже и понаехавшим в Москву вчерашним аспирантам.
Ну, банкет как банкет. Один из моих тогдашних оппонентов Владимир Иванович Гусев [121] , теперь-то уже более четверти века со мною не здоровающийся, вошел в предание тем, что зубами разгрызал один стеклянный фужер за другим. Сановный член-корреспондент Академии наук Владимир Родионович Щербина [122] время от времени подсказывал, чтобы закуску ему подкладывали поаппетитнее, а напитки подливали подороже. Шармер Ульрих Рихардович Фохт норовил за коленку ухватить случайную аспирантку, неосторожно усевшуюся с ним рядом. Остальные же почтенные члены почтенного совета явно томились, отбывая положенный ритуал. Пока…
120
Новиков Владимир Иванович (1948) – доктор филологических наук, профессор МГУ. Помимо трудов по теории литературы и сотен литературно-критических статей и рецензий, издал два романа и выпустил биографии В. Высоцкого, А. Блока и А. Пушкина в серии «Жизнь замечательных людей».
121
Гусев Владимир Иванович (1937) – начинал в конце 1960-х как один из самых ярких критиков современной поэзии и прозы, подавал надежды как романист, но, подавшись незадолго до перестройки в литературные функционеры, с тех пор только чем-нибудь руководит: кафедрой в Литинституте, тухловатым журналом «Московский вестник», Московской городской организацией СП России. Пишет редко, и если печатает, то исключительно что-нибудь глубокомысленно алармистское.
122
Щербина Владимир Родионович (1908–1989) – литературовед, активный пропагандист социалистического реализма и советского образа жизни, с младых ногтей чем-нибудь да руководивший – то в литературе (главный редактор журнала «Новый мир» в 1941–1946 годах), то в науке (заместитель директора ИМЛИ в 1953–1988 годах). Ни в той, ни в другой сферах не понимал, как нам тогда казалось, ничего. А, может быть, как я сейчас думаю, понимал, и очень даже хорошо, отчего серой тенью и продержался на административных постах так долго.
Пока вдруг не выяснилось, что в соседнем кабинете гуляют членши Комитета советских женщин [123] . «Хорош бабец», – заглянув туда, сказал один глубокоуважаемый филолог другому – и понеслось! Оба банкета как-то сами собою перемешались, и таких отчаянных, таких половецких плясок, как в тот вечер, я, боюсь, уже никогда больше не увижу. Одна печаль: Валентина Терешкова, заправлявшая советскими женщинами, сразу же незаметно удалилась, как и полагается руководительнице высокого ранга. Что профессоров, конечно, огорчило, когда же это еще удастся пройтись с космонавтом в знойном танго, зато подопечным Валентины Владимировны позволило пуститься во все тяжкие. Или почти во все.
123
Комитет советских женщин – одна из многочисленных общественных организаций, основанная еще в 1941 году как Антифашистский комитет советских женщин. В 1991 году на этом месте возник Союз женщин России, о деятельности которого никто никогда ничего не слышал.
Да, были люди в наше время, не то что нынешнее племя. В девяностые, по случаю уже докторской защиты, никакого загула и близко не было. Тихонько отужинали с оппонентами, книжки друг другу подарили с трогательными надписями – вот и вся недолга. То ли с деньгами было уже не слава богу, то ли, еще скорее, кураж повыветрился.
Защитив в ИМЛИ кандидатскую диссертацию о русском натурализме конца XIX – начала XX века, выпустив однотомник, а затем и трехтомник Петра Дмитриевича Боборыкина, я какое-то время с гордостью числил себя ведущим (да что ведущим – единственным в мире!) специалистом по творчеству этого мало кем читанного писателя.
Пока, годы были еще глухие, не раздался телефонный звонок и меня не попросил о встрече какой-то немец, тоже, оказывается, что-то там раскопавший в драматической жизни и судьбе Пьера Бобо. Так что уселись мы, как сейчас помню, в редакции «Литературной газеты», и гость из ФРГ выложил на стол свою монографию – на чистом немецком языке и толстенную-претолстенную, с бездною, надо думать, новонайденных фактов, смелых открытий и глубоких предположений.
Я этим триумфом германской филологии был, разумеется, сражен, но разговор поддерживаю и, применительно к какой-то повести Петра Дмитриевича замечаю, что она, де, полемична по отношению к «Крейцеровой сонате». Мой собеседник, вообще-то сильный в интеллектуальном пинг-понге, этот ход почему-то пропускает. Ну и ладно. Я пускаюсь в сопоставления нашего общего героя с Лесковым, с Помяловским, и тут ученый немец, безо всякого смущения, говорит, что этих писателей он не читал [124] . Зачем ему, он ведь специалист по Боборыкину.
124
«Этих писателей он не читал» – такого рода встречи случались и у моих фейсбучных френдов. «Меня однажды несколько озадачил английский студент, признавшийся в том, что не читал „Короля Лира“. „Это не требуется, я специалист по английской литературе XVI века», – вспомнила Ольга Бугославская. «Встречал одного такого немца. Вначале он был специалистом узким по Владимиру Сорокину. А потом по соцреалистам конца 30 – начала 50-х годов. Написал работу на тему „Инвалиды у писателей-соцреалистов“. В основном, анализировал роман Павленко „Счастье“. Литературный канон на уровне Толстого и Достоевского знал. Серебряный век не знал совсем. Литературу 20-х годов и эмигрантскую практически не знал. И так далее…», – подтвердил Артем Баденков. «Что есть, то есть, – согласился Сергей Дмитренко. – Но по „своему“ автору немцы прокапывают, что называется, до мантии. А вот „контекст“ для них не всегда наука»{8}.
И мое априорное почтение к западной русистике сильно поубавилось. Мне, я знаю, скажут, что в России тоже было достаточно специалистов, подобных флюсу, и назовут имена европейских и американских историков литературы, отличающихся и фантастической эрудицией, и широтой научного кругозора, Но вот именно что отличающихся – от основной массы гелертеров [125] , что, застряв в своей компетенции, не покладая рук трудятся в ней будто в узкой штольне и не то чтобы не умеют, но принципиально, в силу своих научных убеждений не хотят приподнять голову над поверхностью.
125
Гелертер – так обычно называют ученого-начетчика, специалиста, как сказал бы Козьма Прутков, подобного флюсу: знает всё о ни о чём.
Впрочем, антизападническое высокомерие мне явно не к лицу. Поэтому признаю-ка я лучше, что и в российской высшей школе, особенно в результате Болонской прививки [126] , сделали сейчас сознательную ставку не на подготовку гуманитариев с общекультурной выучкой, а на производство специалистов, которые знают пусть немногое, зато в пределах своей компетенции знают все.
Наверное, это и правильно, наверное, прогрессивно.
Признанные достижения советской школы художественного перевода и советской детской поэзии обычно объясняют тем, что вода дырочку найдет. Не печатали «взрослые» стихи Генриха Сапгира [127] или прозу Юза Алешковского – вот и стали они, пусть на время, писателями для детей. Рассыпали в 46-м набор первой книги Арсения Тарковского, а он взял да и ушел в восточные переводы, те самые, от которых голова болит.
126
Болонская прививка – начатый в 2003 году процесс вхождения российских вузов в единое европейское пространство высшего образования.
127
Сапгир Генрих Вениаминович (1928–1999) – поэт, прозаик, переводчик, еще в 16-летнем возрасте начавший свой творческий путь в литературной студии под руководством Л. Кропивницкого при одном из районных домов пионеров, а в 1960-1970-е годы считавшийся самой, может быть, крупной фигурой московского андеграунда. Бытовала даже фраза: «У них в Питере Бродский, а у нас в Москве – Сапгир».