Шрифт:
И тут во мне проснулся раб: я испугался собственной выходки. Я даже побледнел.
– Ах, господин вы мой хороший! Как же вы наивны по своему невежеству, – сказал Гаральд Яковлевич. – Будучи переводчиком, я многое познал, а уж в церковных кругах – подавно, милостивый государь. Мне пришлось пройти своеобразную школу мужества и научиться великому искусству иезуитов, как влиять на людей и управлять ими. Наши князья столичного православия всегда восхищались умением иезуитов подчинять людей единой власти.
Слова Люстерника отозвались во мне полным неприятием его непомерного снобизма. От него разило таким высокомерием и амбициозностью, а слова и тезисы выдавались подчеркнуто и терпеливо, как будто речь шла о чем-то архиважном для человечества.
Я молчал.
Люстерник дважды шаркнул левой пяткой о ковер, снова отряхнул брючину и встал, выпрямившись. Внезапно почувствовав головокружение, я отступил к столу в поисках опоры.
– Простите меня, дорогой мой, я немного погорячился. Безусловно, вы научный работник, естествоиспытатель. В ваших сферах люди должны пользоваться полной свободой творчества, исследований – в этом я всецело на вашей стороне.
Он умолк и цепким взглядом осмотрел мой кабинет, как будто оценивая обстановку и желая понять: кто я такой на самом деле.
– Я позволю напомнить вам, что есть люди, – Гаральд показал глазами вверх, – люди, которые не поступятся своими принципами. И поверьте мне, они не погнушаются никакими средствами, чтобы убедить вас не впутываться в дела, которые вас абсолютно не касаются.
Люстерник шагнул к дверям, но снова обернулся:
– Именно так, дорогой мой. Именно так… Кстати, как поживает ваша матушка? Надеюсь, она в добром здравии? Слухами земля полнится – все-таки она прекрасная женщина!
Он вновь замолчал.
– Уважаемый, – Гаральд Яковлевич внимательно посмотрел мне в глаза, – говорят, что люди, погрязшие в грехах и пороках, доживают до глубокой старости. А такие добродетельные мужи, вроде вас, зачастую умирают во цвете лет… Как это верно и как грустно, правда? Мои наилучшие пожелания фрау из Германии. Весьма достойная женщина. Однако мне пора…
И Люстерник стал собираться, оставив после себя больше вопросов, чем ответов.
– Погодите, я вас провожу, – запоздало крикнул я и стал надевать ботинки.
До метро ВДНХ мы дошли в полном молчании.
– Знаете, мой друг, постоянно путаюсь: то ли я в Париже, в подземке, то ли в Москве.
– Ну как же, Гаральд Яковлевич, а клошары?
– Ах да, клошары! – кивнул он. – Конечно же, клошары! (это было в 80-х годах, а нищих и бездомных в СССР не было; это позже появились бомжи).
– Дорогой мой, ваше произношение меня поразило. Ну очень по-французски. Откуда у вас это?
– Да так получилось – может, случайное совпадение?
– Нет, милый мой! – в голосе Гаральда Яковлевича появились железные нотки. – Сдается мне, что вы работаете, милсдарь, одновременно на двух президентов, Миттерана и на Горбачева!
– Да что вы, Гаральд Яковлевич! С какой стати такое обвинение?
– Есть такое понятие, как двойной агент. Вы меня не переубедите в обратном. Чтобы так верно произнести слово, надо родиться и вырасти на земле Франции…
Так мы с ним и расстались. Как мне показалось, навсегда…
Стараясь не думать о визите Люстерника, я снова принялся перебирать бумаги Булгакова и листать свои дневники.
А теперь последуем совету австрийского драматурга позапрошлого века Ф. Грильпарцера, который утверждал, что нельзя понять великих, не изучив темных личностей с ними рядом.
Поначалу проанализируем трагедию мастера с точки зрения архивных документов, писем, дневниковых записей тех персонажей, которые были подле Булгакова в течение шести месяцев его смертельной болезни, за которой последовала гибель, кремация и погребение праха великого писателя.
Булгаков как пациент
Москва, 27 мая 1967 года
Д-р Н. А.Захаров [7]
7
Н. А. Захаров – врач-терапевт, прикрепленный к М. А. Булгакову, как домашний доктор с 21 сентября 1939 года, наблюдавший и лечивший его до самой смерти – 10 марта 1940 года (в течение полугода).
Приступая к дневниковым записям, я решил, что буду говорить о том, что знаю, не вдаваясь в расшифровку непонятных событий, сцен и всего того, что так или иначе было связано с Булгаковым. Причина более чем понятна. Честно скажу, что я человек самый заурядный, умеренных способностей, а по мнению окружающих, несколько старомодных взглядов на жизнь. Мои прожитые годы говорят сами за себя. Я уважаю закон и порядок и считаю, что меня можно отнести к людям с уравновешенным характером и устойчивыми нравственными принципами. Всегда старался быть хорошим мужем для своей жены – чудесной женщины редкой доброты и благородного происхождения. Тешу себя надеждой, что соответствовал званию врача и внес достойный вклад в медицину. И мне вовсе не хотелось бы, чтобы размеренный ход моей жизни, которого я неукоснительно придерживался, мог быть нарушен некой иррациональной силой. Той силой, природа которой нам не вполне ясна.