— У вас, как обычно, пастораль, даже скучно. Живете, как два голубка, — отметил он.

— А по–другому и быть не может, mon cher, — семья прежде всего, — с этими словами Николай поднялся, взял рюмку мадеры, которую он разрешил себе в честь праздника, и подошел к камину.

— Вот что, друг мой. Мы с матушкой считаем, что так далее продолжаться не может. Положение твое крайне двусмысленное.

Мишель в сердцах всплеснул руками.

— Это вы с матушкой считаете? А мне каково?

— Поэтому нет другого выхода, кроме как снова сей же час отправиться тебе в Варшаву, якобы успокоить брата насчет здоровья императрицы. А на самом деле будешь по дороге почту вскрывать и действовать сообразно. В Варшаве на словах передашь Константину, ежели у него есть сомнения об наших действиях: действовали так, ибо в противном случае пролилась бы кровь.

— Ну это никогда не поздно, пролить кровь, — не удержался Мишель. — В нашей стране за этим дело не станет!

Николай помрачнел и одним глотком допил свою мадеру.

— Только не каркай, умоляю тебя, я этого не люблю. И поезжай с богом.

Мишель понял, что это приказ. Брат стал ефрейтором, а его сегодня разжаловали в фельдъегеря…

Николая Александровича Бестужева ждали у Рылеева, но сегодня был Николин день, его именины, и день этот он всегда старался, если не был в плавании, проводить с Любой. Конечно же они будут вместе не весь день кряду — сие невозможно, следственно, можно успеть и к Рылееву, но сейчас, как и ранее, когда вставал выбор меж важнейшими обязательствами в его жизни — между Обществом и Любовью, Николай Александрович всякий раз испытывал душевный разлад. На этот раз разлад был тем сильнее, что он — вместе с другими членами общества — поклялся держать все в тайне от близких. Товарищи его дали клятву не задумываясь, как само собой разумеющееся, да и женатых среди них было немного. Николаю Александровичу казалось, что они и без клятвы не посвящали бы в свои дела жен. Взять хотя бы милого друга Кондратия — никогда бы не пришло ему в голову делиться политическими планами со своей Натальей Михайловной. Однако Николай Александрович привык рассказывать своей избраннице совершенно все, что его занимает, привык он и советоваться с нею по всем мелочам, даже касающимся работы. Люба всегда вникала и могла сделать дельное замечание, особливо по поводу отношений с людьми по службе. Что делать? Она была его женщиной, как сказали бы братья–масоны, его каменщицей. Кстати говоря, символические женские перчатки, полученные им по вступлении в ложу лет пять назад, отдал он ей, ибо, как сказано в уставе, да не украсят рук недостойных!

Был бы он сейчас уже давно женат, если бы не Люба, но то, что связывало его с нею, было прочнее всяческих брачных уз. Объяснить это невозможно было даже близким. Братья не пытались заговаривать с ним об этом, боялись. Мать только недавно опять начала сетовать:

«Что за страсть такая сатанинская, Николаша, когда столько порядочных девушек на выданье. Объясни хоть мне, старой, что ты в ней нашел?»

Матушка принимала Любу у себя в доме, но держалась с ней, как с хорошей знакомой. То же делали и сестры. Иначе и быть не могло: Любовь Ивановна была замужем, и не за последним в обществе человеком, за капитаном первого ранга Михаилом Гавриловичем Степовым, директором Крондштадского штурманского училища. И при этом — роман длиной в долгих двенадцать лет, со схождениями, расхождениями, письмами, тайными свиданиями, общие друзья и, в конце концов, общие дети. У Любови Ивановны было трое детей, средняя девочка, Софья, Фофо — вылитый Николай Александрович.

А что же капитан Степовой? Давал обеды, принимал гостей, играл с детьми — и все знал. Любовь Ивановна откровенно объявила ему все еще тогда, когда это впервые случилось у них. Бестужев ждал вызова на дуэль в тот же вечер. Вызова не последовало. Капитан ради карьера своего настаивал на сохранении декорума. Это были его слова. «Какой к черту декорум, если я сплю с твоей женой?» — негодовал Бестужев. Его бы больше устроило стреляться. С женой капитан уговорился остаться друзьями, только Бестужева, по понятным причинам, видеть особенно не желал. Это было нетрудно устроить, к тому же он часто отлучался по службе. А что же Любовь Ивановна? Казалось так, что она одна в этом несчастном треугольнике никак не тяготилась своим ложным положением. Ее более всего заботило, чтобы светские знакомые считали ее с Михаилом Гавриловичем идеальной парой. Девочки называли капитана «папенька», а Бестужева «дяденька» и с удовольствием играли и дурачились с ними обоими. Старшей было семь, средней — пять, младшей два. А что будет потом?

Бестужев видел с каждым днем, как ради капитанского декорума его семья, его жизнь идет помимо него, как уходит время и как что–то безумно важное, бесценное, утекает в песок. Детей он любил и ревновал их к капитану больше, чем Любу. В конце концов, она клялась, что все эти годы не живет с мужем. А впрочем, что за охота верить клятвам? Пылкое вображение Николая Александровича нет–нет да и подбрасывало ему среди ночи кошмарные альковные сцены. Да что воображение? Как–то раз, пару лет назад, они присутствовали на церемонии спуска на воду нового корабля, капитан стоял рядом с женой, обнимая ее за талию, а она, играя кружевным зонтиком, прислонилась головкой в белом капоре к его плечу. Николай Александрович стоял позади них и все видел. Он не думал, что способен на помешательство. Подойти и сбросить обоих в воду. Главное, что это было так просто. Они стояли прямо у края дока.

И потом, вечером, когда он ворвался к ней, полубезумный, и взял ее прямо на диване в гостиной, пока дети гуляли с гувернанткой, он хотел сделать ей больно, а она говорила, что никогда еще в жизни ей не было так хорошо. О господи! И он никогда не мог понять, что же это такое. «Что ты в ней нашел?» А действительно, что? Сказать, что была особенно хороша? Да была раньше хороша, но теперь и располнела; она была старше его, ей было уже сорок три года. Умна? Обыкновенна. Но Николай Александрович знал, что никогда в жизни не женится на какой–нибудь молоденькой хохотушке, а даже если и женится — никогда не узнает с ней этой страсти.

— Тебе уже тридцать четыре, — говорила сестра Елена, — пора тебе Николаша, и жизнь устроить.

У Елены, как у любой старой девки, была мания всем жизнь устраивать. Ну так устрой же себе! А она смотрела на него, как матушка, строго и печально.

…Люба сегодня тоже торопилась — по поводу траура по государе большие балы были отменены, но она со старшей дочкой обещалась быть у Никитиных на Васильевском, где намечался домашний детский праздник с танцами. Сейчас дочка ждала ее у других знакомых, а Любовь Ивановна под предлогом деланья визитов взяла наемную карету и заявилась прямо к Бестужеву на его служебную квартиру — без лакея, без горничной, под густым вуалем — поступок смелый, но для него и Любови Ивановны — самый обыкновенный.