Я не о тех золотоглавыхпевцах отеческой земли,что пили всласть из чаши славыи в антологии вошли.И не о тех полузаметныхсвидетелях прошедших лет,что все же на листах газетныхоставили свой слабый след.Хочу сказать, хотя бы сжато,про тех, что, тщанью вопреки,так и ушли, не напечатаводной-единственной строки.В поселках и на полустанкахони — средь шумной толчеи —писали на служебных бланкахстихотворения свои.Над ученической тетрадкой,в желанье славы и добра,вздыхая горестно и сладко,они сидели до утра.Неясных замыслов величьеих души собственные жгло,но сквозь затор косноязычьяпробиться к людям не могло.Поэмы, сложенные в спешке,читали с пафосом онипод полускрытые усмешкиих сослуживцев и родни.Ах, сколько их прошло по светуот тех до нынешних времен,таких неузнанных поэтови нерасслышанных имен!Всех бедных братьев, что к потомкамне проложили торный путь,считаю долгом, пусть негромко,но благодарно помянуть.Ведь музы Пушкина и Блока,найдя подвал или чердак,их посещали ненароком,к ним забегали просто так.Их лбов таинственно касались,дарили две минуты ими, улыбнувшись, возвращалисьназад, к властителям своим.
1960
Борис Корнилов
Из тьмы забвенья воскрешенный,ты снова встретился со мной,пудовой гирею крещенный,ширококостый и хмельной.Не изощренный томный барин —деревни и заставы сын,лицом и глазками татарин,а по ухватке славянин.Веселый друг и сильный малый,а не жантильный вертопрах;приземистый, короткопалый,в каких-то шрамах и буграх.То — буйный, то — смиренно кроткий,то — предающийся стиху;в расстегнутой косоворотке,в боярской шубе на меху.Ты чужд был залам и салонамтак, как чужды навернякадиванам мягкого вагонакушак и шапка ямщика.И песни были!.. Что за песни!Ты их записывал пером,вольготно сидя, как наездник,а не как писарь, за столом.А вечером, простившись с музой,шагал, куда печаль влекла,и целый час трещали лузыу биллиардного стола.Случалось мне с тобою рядомбродить до ранней синевывдоль по проспектам Ленинграда,по переулочкам Москвы.И я считал большою честью,да и теперь считать готов,что брат старшой со мною вместегулял до утренних гудков.Все это внешние приметы,быть может, резкие? — Прости.Я б в душу самую поэтахотел читателя ввести.Но это вряд ли мне по силам,да и нужды особой нет,раз ты опять запел, Корнилов,наш сотоварищ и поэт.
1960
Речь Фиделя Кастро в Нью-Йорке
Зароптали захлопал восторженнозал, —это с дальнего кресламедлительно встали к трибуне пошел —казуистам на страх —вождь кубинцевв солдатских своих башмаках.Пусть проборам и усикамта бородаужасающей кажется —что за беда?Ни для сладеньких фраз,ни для тонких остротне годитсяохрипший ораторский рот.Непривычныдля их респектабельных месттвой внушительный рости решающий жест.А зачем их жалеть,для чего их беречь?Пусть послушаютэту нелегкую речь.С ними прямо и грубо —так время велит —революция Кубысамаговорит.На таком же подъеме,таким языкомразговаривал некогданаш Совнарком.И теперь,если надо друзей защитить,мы умеемтаким языком говорить.И теперь,если надо врагов покарать,мы умеемтакие же речи держать.
