— Это не несчастная десятка, а честно заработанная.

— А я разве что сказал? Что-то ты совсем уж!.. Слушай, давай вот приедем, пойдем ко мне и поговорим по-мужски не спеша и здраво, не будем наскоряк здесь обиды высказывать. Идет? Люда, поверь, тоже переживает, что надо вот с тобой объясниться…

— Это она тебе поручила?

— И она, конечно… Да ты сам разберись: она старше, имеет ребенка.

— Я знаю. Я же не торгую ее у тебя, чего всполошился-то? Такой солидный мужчина, при доходной должности — известное дело, за кого же ей замуж идти тут, если не за тебя?!

— Подкусываешь, Мишаня! — вздохнул Сенокосов. — Давай все же отложим наш разговор, как я сказал. Ты хороший парнишка, мне не хочется с тобой ссориться, поверь. — Он повернулся уходить — спокойный, полный достоинства и терпения, в меру опечаленный моей непокладистостью. Пожалуй, только последнее я мог предположить неискренним в нем, показушным, а все другое — этот непоколебимый вид сильного, честного, порядочного человека был так ему привычен, что, казалась, лиши его сейчас этой маски, то предстанет человек, мимо которого и без внимания не пройдешь, и узнать его не узнаешь. Но как доцарапаться до него истинного, сделать хоть на миг его таким, каков он есть на самом деле? Побить? Не осилю, он отшвырнет меня как котенка в снег и уйдет. Сказать всю правду в глаза про его махинации с зарплатами? Но я же по Белогорску помню, по гостинице, его нахрапистость, цинизм — он высмеет меня, пристращает или изобьет тут же, объяснив это для других как сведение счетов моих же к нему из-за Люды. Чем же его пронять? Или, может, в его понятии уже нет таких слов, как «воровство», «ложь», «двурушничество»? Конечно, раз он придумал теорию о страхе людей перед силой и жизнью, то наверняка у него есть что-то и на этот счет. А Рогов, Гамов, табельщица (не могу теперь имени ее произнести!) — как они-то уговорились со своей совестью? Неужели так просто себя оправдать, обмануть, обвести, заставить видеть черное белым? А Люда, она тоже будет искать теперь для себя «теорию»? Первая, конечно, будет та, что она «не знала».

Стоп! А почему, собственно, она не знает, какой же я человек после этого буду, если допущу?!

Работа сегодня у нас шла через пень-колоду, то там, то здесь Сенокосов сам затевал с женщинами зубоскальство, и вокруг тотчас же собирались другие рабочие, рассаживались, втягивались в балагурство, а то и костер разводили из отщепов опалубных досок. Словом, что бы ни делать, лишь бы ничего не делать.

Мне вспоминались горячие дни бетонирования, даже вчера еще мы работали почти в прежнем ритме: сделав одно, каждый тут же сам находил себе другое дело, подключаясь к товарищам, перекуры были общими и недолгими, стоило кому-то одному встать и взяться за инструмент, как поднимались с отдыха все и принимались согласно за дело.

Интересная работа, неинтересная — работая день за днем, месяцы, годы, десятилетия — всю жизнь, человек не должен бы шарахаться между этими оценками. Даже наоборот, второстепенную работу хочется всегда закончить побыстрей, чтоб перейти к основной. Помню, как однажды Галке Кустовой, когда она стояла сигнальщицей на пути поближе к блокпосту, сделалось дурно, ее затошнило, она почти сознание потеряла, успев дунуть в свой рожок, чем всех нас обычным образом переполошила, и мы кинулись разбирать доски покатника на путях, отшвыривали подальше на безопасное расстояние инструмент, скоренько зачищали габарит путей от просыпанного с тачек щебня и песка. Потом все выяснилось. Галку свели в бытовку, там женщины принялись хлопотать вокруг нее кто с соленым огурцом, кто с хвостом селедки… А меня Тимофей Комаров выслал временно на Галкино место, облачив в ярко-оранжевую жилетку поверх ватника, объяснил, что я должен следить за семафорами-светофорами и предупреждать о поездах. Ничего не делать — так я считал. А руки мои еще не разжались от рукояток тачки, шапка, снятая с головы, парила на морозе, я оглядывался назад, пытаясь определить, какой по счету замес бетона выкручивает уже Тимофей на своей бетономешалке, по беличьей шапке узнавал Кольку Кустова среди снующих с тачками людей — хрупкому, малосильному пареньку, ему всех трудней управляться с растопыренными рукоятками тачки, норовившей все покрениться, скатиться с хлипких дюймовок, где-то уже треснувших, с коростами присохшего бетона. Меня нет, значит, Кольке выпадет больше ходок с тачкой. Да и Горю несчастному теперь не легче — как пожульканный лимон сделался с пьянками. Моя вина с ним, больше ничья. Определить отношение к человеку всегда не мешает, но не затем, чтоб отмести его от себя. Надо попытаться расположить его к себе, изменить, подтянуть до человеческого уровня, а там пусть сам глядит… А я отмел. И Бочонок им занялся. Теперь путь к Шмелеву мне сто верст — и все лесом…

Работая сегодня, я лихорадочно обдумывал свои дальнейшие поступки по отношению к Сенокосову. Что поступки сегодня будут — это решено, просто надо было разобраться в их очередности. Оказать все Люде, потом с ней пойти к нему — пусть признается! Нет… Присутствие Люды создаст не ту атмосферу: будет некоторое притворство, нужно будет подбирать слова и выражения, Лев, конечно, будет скользить, выкручиваться, тогда как наедине… Да и что он, в конце концов, может со мной сделать? За правду да еще торговаться мне, что ли!..

— О чем это вы с Левой — так мило беседовали недавно? — опросил меня Комаров Тимофей. — Отдал долг?

— Отдал. Наметили, что отдам сегодня все остальное с глазу на глаз.

— Дошутишься, выбьет он тебе этот глаз — вот что я тебе скажу, Мишка!

— А Люда, ты про нее забыл? Ты хочешь, чтоб она вышла замуж за этого делягу, а потом каялась бы всю жизнь, что не знала, каков он? Скажи, этого ты хочешь?

— Вон ты про что! Ну давай, слышишь, я сам с ней поговорю?

— Нет. Это мое дело — принципиальное!

— Ну смотри. Если она по правде в него втюрилась, то выболтает, спугнет, всех раньше времени.

— С каких это пор ложь и преступление стали тщательно оберегаемой тайной, Тимофей? И потом, я не верю, она такая умная девушка…

— Все мы умные, кто сперва, а кто после.

— Лучше позже, чем никогда!

— Давай-давай, сыпь пословицы! Они, между прочим, впервые были кем-то созданы тоже на горьком опыте, недаром и про пословицу говорят, что она цыганским, то есть задним, умом живет. Это подымок от былых пожаров в судьбах людских, понял?

— Ничего, что сгорит, то не сгниет! — засмеялся я, от ясности принятого решения ощущая в себе необыкновенный прилив вдохновения. — А то получается, что по правде тужим, кривдой живем.

— Правда, кривда! Я читал в старом словаре, так правда там объясняется как истина на деле, а не на словах, истина во благе — правосудие, например. Вот это нам сейчас больше всего подходит. Надо не спешить, чтоб не помешать.

— Ничего, нет правды глупой, своевременной или несвоевременной тоже нет, иначе, что это за правда такая, если выжидает, когда ей объявиться?!