Андрей распахнул иллюминатор, ласковый бриз зашелестел шторками.

— Как-то наведался по делу к вице-адмиралу Сарычеву, — сказал он, — там, между прочим, слыхал, будто он задумывает дальние вояжи…

Авинов встрепенулся:

— А что, сие верно, надобно разведать, все лучше, чем здесь гнить.

Позевывая, Шестаков потянулся:

— Нет уж, братцы, я, кажись, свое отплавал, пора и в отставку. Верно, Семен?

Унковский молча зажмурился…

Первые лучи солнца высветили верхушки мачт кораблей на рейде, и безоблачный небосвод на востоке постепенно окрасился ярким пурпуром.

Лазарев заговорщицки прищурился:

— А что, братцы, махнем вместе в Петергоф? Кто там разберет, чьи вы?

В полдень, погрузив всю живность на шхуну, компания отправилась в путь.

В Петергофском парке предводительствовал граф Алексей Толстой. Он кивнул как старому знакомому Алексею Лазареву и даже ухом не повел, увидав столько офицеров. Главное, что привезли диковинок для развлечения. Граф сразу распорядился разбить для офицеров палатку, выделил прислугу и по-простецки сказал Михаилу:

— Сей же час вам накроют стол, подадут все потребное для питья и закуски. Не церемонься, запасов хватит, ежели будет заминка, относись прямо ко мне.

В это время среди тенистых деревьев Петергофского парка в загончиках два матроса разместили всех лам, вигонь, альпаку, черепах. На кустах развесили клетки с попугаями.

— Вы, братцы, не подкачайте, — Лазарев озорно подмигнул матросам, — за ламчиками ухаживайте, но, чур, с их величествами не спутайте.

Матросы заулыбались…

Вечером, когда июльское солнце еще катилось по горизонту, офицеры уютно обустроились в палатке, продолжая застолье. Просидели напролет белую ночь, на утренней заре едва успели прикорнуть.

В полдень приехал маркиз де Траверсе. Михаил видел его впервые. Напыщенный и напомаженный, с лисьей физиономией, он, небрежно кивнув, поприветствовал офицеров, осмотрел зверей и подозвал Лазарева.

— Вам с офицерами быть там, — махнул перчаткой в сторону белевшей палатки.

Вскоре на линейках подъехали Александр I с обеими императрицами и всем царствующим домом. Восхищенно любовались они редкими животными, особый восторг у царственных дам вызвали добродушные нежные ламы. Их ласкали, кормили хлебом. Александр стоял в стороне, равнодушно слушая заискивающего перед ним маркиза.

Унковский с досадой вполголоса проговорил:

— А господин маркиз лишь тварей представляет государю, а о истинных виновниках и не вспоминает.

— Не до российских новооткрытий этому чинуше, Семен, коли море ему не по нутру. — Лазарев, не оборачиваясь, слегка вздохнул. — Довольно своей лужи, ноздри прополаскивать.

Ни царь, ни Траверсе до самого отъезда так и не взглянули на моряков. Когда уехали, к Лазареву подошел граф Толстой, который был уже сильно навеселе:

— Благолепные сии твари по вкусу пришлись его величеству и государыням императрицам, — граф подмигнул, — так что можете в свое удовольствие пировать.

Но огорченные моряки долго не задержались. Забрав вино и закуски, еще до захода солнца, несмотря на штормовой ветер, под парусами на барказе ушли в родной Кронштадт.

Там на Галкиной улице, ничем не стесненные, в каморке Лазаревых, друзья от души продолжили встречу.

Вернувшись утром на корвет, Унковский бережно вынул из стола толстую тетрадь и дописал последнюю страницу дневника:

«…нам не сделано было никаких приветствий, потому что наш морской министр де Траверсе не счел нужным нас представить. Грустно и досадно было нам такое невнимание, но, вспомнив, что мы уже исполнили такой славный и еще редко совершаемый русскими мореходцами подвиг, и будучи в душе довольными сами собой, мы не нуждались ни в чьей похвале, скромно сознавая свое достоинство, не домогаясь никаких наград. Однако надо было выработать такое убеждение в себе не одним трудом, но чистой любовью к делу. В эту пору нашей молодости никогда не чувствовалось на душе никакого затаенного эгоизма, все мысли настроены к одному честному исполнению дела и обязанности, на нас возлагаемой. Любовь сотоварищей и полное уважение к нам было лучшей наградой… невнимание и малое сочувствие к честным трудам — вот что поражает благородную душу и раздражает сердце… погода была самая отвратительная, но нам казалось, что лучше быть дома у своего скромного и теплого очага, нежели в гостях у холодных и неприветливых хозяев…»

Через неделю друзья расставались. Унковский уезжал в отпуск, в сельцо Колышево Калужской губернии, к своей матери и сестрам, с которыми не виделся пять лет.

— Безмерно счастлив, Мишель, — Унковский подсел к другу на диван, — что ты подарил мне столь отрадные дни. Поглядеть привелось весь свет и лепту ничтожную внести в разгадку земель дальних. Помнишь, как Платон Гамалея нам говаривал?

Лазарев задумался о чем-то своем. Унковский тронул его руку:

— А ты как далее?

Тот промолчал, немного нахмурился, кивнул на гавань.

— Зришь в Кронштадте запустение немалое, корабли хилые, гниют у стенок, в море парусов не видать. Да и на берегу не слаще, чиновные воры округ сплошь. — Порыв ветра окатил друзей бисером брызг. Лазарев оживился, вздохнул. — Буду вновь в вояж дальний проситься, таю задумку одну. Спафарьев позавчера сказывал, будто адмирал Сарычев мыслит землю Южную отыскивать…

Звонко хлопали паруса почтового транспорта, на котором уходил Унковский. Ветер с залива крепчал, от низких свинцовых туч повеяло осенью.