Он был босой; его красная фланелевая рубашка была раскрыта на груди, а рукава ее были засучены выше локтей; остальную часть его одежды составляли только кальсоны, доходившие ему до лодыжек и сидевшие на нем в обтяжку. Во всей его фигуре проглядывала какая-то гибкость и дикость, а глаза его были очень блестящи.

— Если бы пришлось бороться с грабителем, как мне снилось, — сказал Обенрейцер, — то вы видите, что я снял с себя все лишнее для этого.

— А также и вооружились, — заметил Вендэль, взглянув на его пояс.

— Дорожный кинжал, который я всегда ношу с собой во время путешествий, — отвечал тот беззаботно, наполовину вытащив его из ножен левой рукой и снова вложив его обратно. — Разве вы не возите при себе таких вещей?

— Ничего подобного.

— А пистолеты? — спросил Обенрейцер, бросив взгляд на стол, а затем от него на непомятую подушку.

— Ничего подобного.

— Вы, англичане, так доверчивы! Вам хочется спать?

— Мне хотелось спать все это долго тянувшееся время, но я не мог уснуть.

— Я тоже после своего дурного сна. Мой камин потух, как и ваша свеча. Нельзя ли мне придти и посидеть у вашего? Два часа? Так скоро будет четыре, что не стоит труда снова ложиться спать.

— Я теперь уже совершенно не буду пытаться спать, — сказал Вендэль, — садитесь здесь и составьте мне компанию, милости прошу.

Уйдя к себе, чтобы привести в порядок свой костюм, Обенрейцер вскоре вернулся в халате и туфлях. Затем они оба сели по сторонам камина. Перед этим Вендэль подбросил в камин дров из корзины, стоящей в комнате, а Обенрейцер поставил на стол фляжку и стаканчик к ней.

— Боюсь, что это обыкновенная трактирная водка, — сказал он, наливая, — купленная по дороге и не похожая на вашу из Угла Увечных. Но вашу мы осушили; тем хуже. Холодная ночь, холодное время ночи, холодная страна и холодный дом. Она, может быть, все же лучше, чем ничего; попробуйте ее.

Вендэль взял стаканчик и выпил.

— Ну, как вы ее находите?

— У нее неприятный привкус, — сказал Вендэль, возвращая стакан и слегка передернувшись, — и она мне не нравится.

— Вы правы, — сказал Обенрейцер, слегка отведав и посмаковав водку, — у нее неприятный привкус и мне она не нравится. Фу! Она жжет.

Он выплеснул то, что осталось в стаканчике, в камин.

Оба они оперлись локтями о стол, положили голову на руки и сидели, устремив взор на пылающие поленья. Обенрейцер оставался бдительным и спокойным, но Вендэль, после каких-то нервных подергиваний и вздрагиваний, во время одного из которых он вскочил на ноги и стал дико озираться по сторонам, впал в какое-то чрезвычайно странное сонное состояние. Он вез с собой бумаги в кожаном бумажнике, или портфельчике, лежавшем во внутреннем боковом кармане застегнутой на все пуговицы дорожной куртки. И что бы ему ни снилось во время той летаргии, которая овладела им, но что-то неотступно связанное с этими бумагами выводило его из сонного состояния, хотя он и не мог проснуться. Он запоздал ночью в русских степях (какое-то смутно ему представлявшееся лицо назвало так это место) вместе с Маргаритой, и в то же время чувствовал прикосновение к своей груди чьей-то руки, осторожно прощупывавшей его портфельчик, когда он лежал у костра. Он потерпел кораблекрушение и носился по морю в простой лодке; он потерял всю свою одежду и у него не было ничего другого, кроме старого паруса, чтобы прикрыть свою наготу; и в то же время какая-то неслышная рука, отыскивающая бумаги по всем другим наружным карманам платья, которое на самом деле было на нем, и не находившая их, побуждала его проснуться. Он находился в старом подвале в Углу Увечных, куда была перенесена та самая кровать, которая была и находилась в этой именно комнате, в Базеле, и Уайльдинг (не мертвый, как ему казалось, чему он даже не очень удивился) тряс его и шептал: «Взгляни на этого человека! Разве ты не видишь, что он встал и роется под подушкой? Зачем ему рыться под подушкой, как не для того, чтобы найти те бумаги, которые ты спрятал на своей груди? Проснись!» Но все же он спал и над ним витал рой новых сновидений.

Спокойно сидел его спутник с локтями на столе, положив голову на руки и, наконец, сказал:

— Вендэль! Нас зовут. Пятый час!

Тогда, открыв глаза, он увидал обращенное в его сторону лицо Обенрейцера, с затянутыми пеленой глазами.

— Вы спали тяжелым сном, — сказал тот. — Усталость от продолжительного путешествия и холод!

— Я теперь совершенно проснулся, — воскликнул Вендэль, вскочив с своего места, но стоя еще не твердо на ногах. — А вы совершенно не спали?

— Быть может, я дремал, но мне кажется, что я все время смотрел на огонь. Но так или иначе, мы должны умыться, закусить и трогаться в путь. Пятый час, Вендэль, пятый час!

Это было сказано таким тоном, чтобы разбудить его, потому что Вендэль уже снова почти заснул. Во время приготовлений к путешествию, а также и во время завтрака, он и на самом деле часто засыпал, двигаясь совершенно машинально. Пока не окончился этот холодный, пасмурный день, у Вендэля не оставалось никакого отчетливого воспоминания о дороге, кроме только звенящих колокольчиков, отвратительной погоды, скользящих лошадей, хмурых склонов холмов, мрачных лесов и остановки у какого-то придорожного постоялого двора, где им пришлось пройти через коровник, чтобы попасть в комнату для путешественников. Он мало в чем отдавал себе отчет, кроме только того, что Обенрейцер весь день сидел задумчиво на своем месте и следил за ним пытливым взором.

Но когда он стряхнул с себя свое оцепенение, рядом с ним уже не было Обенрейцера. Карета стояла и лошадей кормили уже у другого придорожного постоялого двора, около которого также остановилась для отдыха целая вереница длинных узких фургонов, нагруженных бочками с видом и запряженных лошадьми в синих хомутах, с украшенными головами. Транспорт прибыл оттуда, куда направлялись наши путешественники, и Обенрейцер (теперь уже не задумчивый, а веселый и живой) беседовал с передним возницей. Когда Вендэль, быстро пробежавшись взад и вперед по живительному воздуху, расправил свои члены, заставил скорее обращаться свою кровь и стряхнул с себя остатки летаргии, вереница фургонов тронулась: все возницы кланялись Обенрейцеру, проходя мимо него.