Вечер пролетел быстро, они торопились скорее остаться вдвоем, Женю выселили на диван, в столовую, наконец они с Иркой улеглись и погасили свет. Ира помолчала минуту и вдруг заговорила стремительно, весело, слова хлынули из нее бурным и легким потоком:

— Да нет же, нет, Ветка, ты не думай, все хорошо, все просто замечательно! Мне теперь смешно подумать, как это я боялась моего Ромку.

— Кого?

— Ах… это! Да ничего особенного, так я его зову — Бахрам, Бахромка, Ромка, ерунда, ничего это не значит. Просто «Бахрам» некрасиво звучит, «хр», как будто кто-то храпит или хрюкает, а Ромка — совсем другое дело! Он такой у меня прелестный, хорошенький-прехорошенький! Мне кажется, он будет еще красивее отца. Ты знаешь, Вета! Я Камала по-прежнему люблю, даже еще сильнее, чем прежде, хотя этого просто не может быть. Я всегда была человеком страстным, ты знаешь, но он правда удивительный! А как он знает природу! И не только животных — пустыню и море. И за море он ведет целую войну со всем светом. Бегает всюду и доказывает, что оно важнее хлопка и нельзя больше забирать у Арала воду. Я у него на третьем месте — после моря и Ромки. А Ромка уже столько слов знает. Такой же болтун, как я! Нет, ты представляешь, я думала, в нем ничего моего! Смешно! Да он весь мой! Мы учим его сразу на двух языках, детям это легко дается… Да что это я все, как клуша домашняя, про любовь и про любовь. Каких я там людей встретила! Я тебе еще не рассказывала про Синицына? Честное слово? Но это же чудо что за человек! Я только теперь поняла, что это за наука — археология, когда поработала с Синицыным. Куда там до него бедному нашему Барашевскому! Ни размаха, ни полета, ни современного подхода. Это здесь, в России, можно простить такой классический подход к материалу, а у нас там, в Азии, современность — это бог. А Синицын делает такие вещи! У него эти тысячелетние древности прямо связаны с сегодняшним днем, с развитием хозяйства. Думаешь, я сочиняю? Ничего подобного. Например, он работает, работает, просеивает землю, собирает семена, кости рыб и животных, косточки плодов; казалось бы, ерунда, а нет! По всей этой мелочевке он определяет, какие сельскохозяйственные культуры здесь сеялись, какие сорта винограда, какие деревья и кусты. И оказывается, что ничего мы не ушли вперед, а, наоборот, многое утеряли по сравнению с древностью, а утеряв, уступили пескам. Ему говорят: «Раньше был другой климат», а он отвечает: «Нет, извините, климат был вот такой-то и такой-то». А знаешь, откуда он знает? По костям рыб! Установил виды рыб, их возраст, по видам — температуру воды, при которой эта рыба могла водиться, это, кстати, работы Камала. Построил годовые графики температур. Адов труд! И что же? Вот он климат, как на ладошке! Дерево там сохранилось. А по животным определил, какая была травянистая растительность. Вот тебе и полная картина! А ведь это все из горстки праха, который другие археологи просто выбрасывают в погоне за своими черепками. Ты понимаешь, какой подход? Он и геологию великолепно знает, и каких только специалистов не привлекает! И получается глубокий полный анализ, не картинки, не мечты беспочвенные о прошлом, а конкретное знание! Вот сколько я про него наговорила, а почти что ничего и не сказала, потому что охватить это невозможно. Такому человеку академиком надо быть, а он всего-то кандидат наук. Молчаливый, скромный. На раскопки приезжает всей семьей, с женой и дочкой, и все копают. То есть жена копает на общих основаниях, а дочка вокруг прыгает. Там вообще масса всякого народа бывает, подряжаются самые разные люди, на один сезон. Например, я там своими глазами видела одного парня лет двадцати пяти, он рабочим нанялся, так знаешь что он говорил? «Больше всего на свете, — говорит, — люблю лежать на койке и кушать продукты». Представляешь, так и сказал — «кушать продукты»! А рядом живет Синицын! Выводы он не откладывает на зиму, все делается прямо на ходу, в полевых условиях. Нужны химики — вызывает химиков, астрономы — так астрономы. У него там великолепная лаборатория. И металлурги, между прочим, тоже приезжали. Не хочешь попробовать свои силы?

— Я? Да что ты! А как дела с твоей диссертацией?

— Разве непонятно? Никуда она не годится. Все надо переделывать заново, по-настоящему. Аспирантура моя пролетела зря, так что теперь торопиться некуда. Да и видно будет, может быть, и не нужно никакой диссертации… Может быть, нужно просто работать… Это ведь я тогда от решения пряталась, да и само в руки шло, так что думать не приходилось.

— Ну, а Троицкий твой как?

— Так он же теперь директор музея! Открыли, открыли! У нас такой музей! Ты отсюда просто не можешь этого понять. Ты думаешь, он почти такой же, как какой-нибудь центральный музей, только чуть похуже, а на самом деле ничего подобного. Он ни на что не похож, он — уникальный, единственный в мире! Не веришь? Приезжай и посмотри, что я еще могу тебе сказать? — Ира замолчала, завозилась в темноте. — Мне, Вета, живется интересно, но совсем не легко, — прозвучал наконец ее одинокий звонкий голос. — Трудно порывать с прошлой жизнью, словно вериги на ногах, сны снятся подмосковные, березы, лесные поляны, речки. Самое трудное — что земля там другая, по какому-нибудь колокольчику или ромашке скучаешь, как… ну как по тебе. По траве ходить хочется босиком, а там ведь все колючее. А приехала — у вас холод, осень. Лучше бы уж зимой. У нас тоже там и морозы бывают, и снег, но какой-то не такой снег, сухой, колючий, песок и песок. Вета, ты не спишь?

— Нет. А я вот защитилась, а все равно я никто, ни химик, ни физик, ни металлург, так, специалист по лужению вкладышей. Кому я нужна?

— А Жене?

Лиза, отвернувшись к окну, улыбалась.

— С Женей у меня все хорошо, — сказала она и зажмурилась, сжалась от нахлынувшего внутреннего жара, — знаешь, я его люблю. Очень!

Ирка в темноте протянула тонкую руку и тихонько обняла ее за шею.

— Счастливые мы с тобой, правда? Вот не ладилось, не ладилось — и вдруг пришло. И никого больше не надо, правда? Скажи, ты тоже так чувствуешь, какое это счастье — любить? Именно любить самой, а не только чтобы тебя любили? Как хорошо, что мы родились женщинами, правда? И что у нас есть дети! И что нас вот двое, и мы можем встретиться и обо всем поговорить. Какие мы с тобой счастливые!

Лиза думала над ее словами, и удивлялась, и снова думала.

— Ира, — позвала она тихонько.

Ира не ответила, она заснула, так и не отняв руку от Лизиного плеча. А Лиза спать не могла, ясно, тихо было у нее на душе, так хорошо, как давно не бывало. А ведь и правда ей, Лизе, повезло в жизни. Могла родиться совсем в другой семье, могло у нее и не быть сестры. Вот взяли бы ее родители и поленились, решили бы не обременять себя, и осталась бы она тогда одна, как ее Оленька. Оленьке ведь уже четыре года, а они с Женей еще никогда, ни разу не заводили речь о втором ребенке. И останется Оленька когда-нибудь в жизни совершенно одна, и никогда не будет у нее такой ночи, какая была сегодня у нее, Лизы.

После отъезда Ирины Лиза расстроилась, заскучала, все опустело вокруг, стало неинтересно, нудно. Она не находила себе места. На работе шла какая-то ерунда, заканчивали одну лакокрасочную тему, все сидели парами, считывали текст, вклеивали графики, правили, чесали языки. На повестке дня была Люся Зубарева и ее сын Никитка. У Люси были «тяжелые бытовые условия», а в переводе на русский язык это значило, что жили три семьи в одной комнате — родители, брат с женой и они трое с Никиткой, которому шел уже девятый год. Тема была захватывающая, в комнате стоял хохот, который Люсю совсем не смущал, она привыкла к общежитию и, наоборот, сама то и дело подбавляла свежих данных для веселого разговора.

Лизе все это было неприятно, она вышла из комнаты и спустилась в перегороженный, суженный стройкой двор, там строилось и все не могло подняться над землей новое здание института. Вдоль дощатых заборов, поднимая пыль, дул сухой леденящий ветер. Было пусто и тоскливо. Зима запаздывала в этом году. Лиза дрожала от холода, идти ей было совершенно некуда и незачем. «А ведь это обыкновенная истерика, — подумала она, куда это тебя понесло? Подумаешь, какие нежности, тебе не нравится слушать — и не слушай. Или уж выскажи свое мнение. Например, Зинаида обязательно бы такие разговорчики пресекла, а ты не можешь или не смеешь, зато рецепты все знаешь, как кому жить…»

Из старого института, подняв воротник добротного пальто, бежал Коля Лепехин, здоровый красивый парень, который с некоторых пор бурно ухаживал за Лизой. Он работал инженером в конструкторском отделе, был моложе Лизы, но при его самодовольстве это, видно, не имело для него большого значения, ему даже нравилось, что Лизу он благодетельствует.

— Лизочка! — весело крикнул он. — Ты куда? А я, понимаешь, сейчас одного умника так разделал! Стрельцов Володька. Нет, представляешь, все из себя строят, все сочиняют, ну прямо академики! Нет, серьезно, что изображать-то. Да если бы я так, как он, просиживал задницу, я бы тоже не хуже его сочинил, верно? Неохота связываться! Все работают нормально, как люди, а ему надо выставиться!

Коля ждал поддержки и одобрения, он был на удивление общителен, все ему были свои и ровня, и ни перед кем не испытывал он ни почтения, ни смущения. Надо же было встретить его сейчас! Лиза оглянулась беспомощно:

— Да что тебе-то за дело? Работает себе человек, никому не мешает.

— И пускай! Дуракам закон не писан. Только чего изображать-то? Все мы люди, все человеки, верно? Посадят в начальство — справимся не хуже других, сунут в работяги — тоже не пропадем, будем вкалывать. Не боги горшки обжигают…