Лиза поморгала, подождала, пока стекут слезы.

Лиза выглянула в окно, обметанное снегом, и словно бы очнулась. Опять зима, как же неожиданно, быстро она нагрянула! Как летит время! Мелькают дни, месяцы, вот и годы стали уже мелькать. Жизнь побежала под горку. О чем она пишет Ире? Разве это письмо? Взять и немедленно порвать. О таких вещах нельзя говорить, каждый в свое время сам пройдет через это тихое светлое отчаяние. Ничего страшного, возраст. Раньше на работе она была чуть ли не самая молодая, а теперь новые лаборанточки говорят про нее вкупе со всеми — «наши бабки». Что ж, они правы, мужчины давно уже не оглядываются на нее, но ведь в этом нет ничего страшного, ей совсем не нужны чужие мужчины, у нее есть своя семья. На работе, правда, дело обстоит сложнее, все так удивительно переменилось за эти долгие годы. Больше она не лезла в свою лабораторию по ржавой лестнице, институту построили новый корпус, даже несколько корпусов, и у них теперь было роскошное венгерское лабораторное оборудование, столы с красивыми замочками и краниками, шикарные камеры для окраски, приборы. И жили они теперь не так, как раньше, на отшибе, а среди людей, в одном здании с другими лабораториями и отделами и от этого не казались больше заброшенными и никому не нужными. Все вокруг кипело. От прежней жизни только и осталось что старая проходная, которая раньше была такой замызганной и убогой, а теперь таинственным образом преобразилась, подравнялась с другими домами и стала выглядеть солидно, словно была теперь уже не старьем, а стариной. Да и вся их улица невероятно, сказочно преобразилась, в сущности от нее осталась одна только их, правая, сторона, да и на той из старых домов сохранилась чуть ли не одна их проходная, а за проходной, вместо забытого богом кривого, почти деревенского проулочка, с дощатыми заборами, старыми деревьями и трамваем посредине, открывалась теперь огромная многорядная магистраль, уставленная с двух сторон высокими современными башнями с кафе и магазинами внизу, и многие из них уже жили и светились по вечерам, а другие торопливо достраивались и прихорашивались, чтобы не сбивать с толку и не портить современного ансамбля. По магистрали мчались потоки машин, и даже у их института была своя площадочка для парковки, и на эту площадку ставила теперь и Лиза свой новенький красный «жигуленок».

Да, все изменилось вокруг, вот и она стала «бабкой», но своего настоящего места во всем, что происходило в институте, у нее по-прежнему не было, а все продолжалась добросовестная поденщина, текучка, суета. И даже то, что, как и раньше, не гоняли ее в командировки, — было результатом не столько высокой ее остепененности и научности, сколько бесполезности на месте, не было у нее производственной хватки, и заводов она не знала, как и раньше. А самое печальное было еще впереди. Марина Викторовна, за спиной которой жила она все эти годы, собиралась на пенсию, и в связи с этим Лизе, возможно, вскоре придется менять свой профиль, а она не знала и не могла придумать, на что и как. И уже звала ее Светлана Ивановна, бывшая их лаборантка Светка, в свою группу. Работала она и правда интересно, но уж очень была резка, цинична, зла. С нею тоже за эти годы произошли разительные перемены. Давно уже закончила она университет, потом на несколько лет уходила из института, не захотела идти на инженерную ставку, а пошла, хоть и с потерей в зарплате, на научную и сразу же поступила в заочную аспирантуру. Закончила ее раньше времени, защитилась с блеском и вернулась к ним уже крупным начальством на должность старшего научного. Занималась она хроматографией, методикой очень трудоемкой и капризной, но у нее все шло отлично, без сбоев, и результаты она получала такие ровненькие, что давно возникло у Лизы подозрение, что Света немного корректирует их для красоты, у нее всегда получалось именно то, что было ей нужно. Она была теперь человеком ужасно занятым и необходимым всем, она заканчивала докторскую, вела несколько тем, и ходили даже слухи, что в ближайшее время она получит свою лабораторию. Она давно уже успела выйти замуж, мужа учила в аспирантуре, родила себе сына, одевалась по последней моде и даже немного похудела, но по-прежнему любила она почесать язычок, просветить несведущих и показать себя.

— Знаешь, в чем твоя главная беда, Елисеева? — говорила она Лизе. — В тебе совершенно нет общественного темперамента. Все вроде бы делаешь, как люди, а получается — ни рыба ни мясо, неизвестно что…

— Что поделаешь! У меня вообще нет темперамента…

— Вообще — это никому не интересно, а на работе совсем другое дело, тут ты обязана! Ты согласна со мной? Нет, ты согласись! Была бы ты в моих руках, я бы тебе так жить не позволила, я бы тебя так запрягла, что тебе самой бы весело стало!

— Слава богу, я пока еще не в твоих руках.

— Ну а почему? Пойдем ко мне! Нет, серьезно. Твоя старуха все равно уходит, не сегодня, так завтра. Да и что у нее возьмешь-то? Она давно уже выдохлась; кроме мужниных костылей, ни о чем и думать не может…

— Оставила бы ты ее в покое!

— Да пожалуйста, зачем она мне? Я о тебе беспокоюсь. Я тебе дело предлагаю, понимаешь? Ты же знаешь как я тебя люблю, как увидела, так и полюбила, ну что ты со мной сделаешь?

На все что угодно готова была Лиза, только не на работу со Светой, она сама не знала, почему испытывала к ней такое непреодолимое предубеждение. Может быть, работать с ней действительно стало бы веселей, но она этого не хотела. Пока у нее было еще время, Марина Викторовна на месте, это уж потом, после, придется ей крепко подумать. Там будет видно…

Лиза поднялась из-за стола. Вот и опять — мечты, мечты, мечты, голова пустая, как воздушный шарик, только отпусти веревочку — летит неведомо куда. Хватит. Она тихо ощупала ладонями свое лицо, улыбнулась, скомкала лежащие на столе листы и встала. На сегодня хватит, она напишет Ире потом, что-нибудь совсем другое, что-нибудь о маме, об Оленьке, о Жене и их замечательном крымском отпуске.

На работе дела шли своим чередом, Лиза успешно защитила отчет по своей теме, и ее даже похвалили. Увидев ее дома за работой, Женя посмеивался над ней, удивлялся:

— Смотри-ка, ты у меня стала настоящая ученая дама. Не хватает только очков на носу.

— Очки тоже скоро будут, Женечка, время бежит.

И Женя, улыбаясь, мимолетно касался ее. Он тоже изменился немного, потяжелел, у глаз сгустились морщинки. Работал он теперь не так буйно, как прежде, иногда приходил домой рано, даже раньше нее. И эта возникшая в нем добродушная усталость приятна была Лизе, словно являлась доказательством правильности их жизни.

В марте Оленьке исполнилось десять лет. Они с Женей подарили ей маленький детский этюдник с красками — вдруг у девочки окажутся способности? А больше дарить ей было все равно нечего, она имела абсолютно все, что должен иметь современный ребенок, даже рояль, на котором она не хотела играть, и фигурные коньки, на которых она ленилась кататься. Лиза изо всех сил старалась не огорчаться. Все это были такие пустяки. Ведь все у них складывалось-то хорошо. Но и жить хорошо тоже считалось неприличным, словно бы она украла что-то ненароком. Непонятным образом получалось как-то так, что хорошие люди хорошо жить не могут и не должны. И наоборот — достаток, продвижение по службе и всяческое благосостояние были как бы верным признаком, по которому узнавались плохие люди. Разве не так судила она сама преуспевшую Светлану Ивановну? Все их знакомые тоже гораздо больше любили говорить о трудностях и недостатках, ругали бесхозяйственность и всяческие ошибки и злоупотребления начальства, рассказывали, как хорошо живут некоторые, но собственной неустроенностью и неумением наладить свою жизнь даже как будто бы гордились, словно было все это результатом не их собственного неумения и недальновидности, а чужих козней и грехов. Так было удобнее оправдать все.

Лиза думала: наверное, мы страдаем глубоким комплексом вины, если не умеем быть счастливыми. Отчего это? В чем мы провинились? Кому задолжали? Разве другие, прежние поколения делали все не по своей воле и убеждениям? Не ради истории и их будущего? На нашем поколении нет за то время вины, пришли другие времена и другие задачи, и если прежде некогда было заглянуть в себя, то теперь для этого наступили и желание и необходимость. За себя, за душу свою обязаны мы отвечать перед временем и историей. И нельзя, невозможно оправдываться внешними, не зависящими от нас причинами!