— Вам ничего не нужно? — спросил Володя, косясь на часы. — А то мне в операционную.

— Погаси свет, — попросил Алексей Владимирович, — и, знаешь что, подвези меня поближе к окну…

— Кокну? — удивился Володя. — Пожалуйста. — Своими худыми жилистыми руками он легко повернул тяжелую кровать на скрипучих колесах, толкнул и уткнул ее в другой угол. Ему это ничего не стоило — сдвинуть кровать, подойти к окну, сбежать по лестнице, крестом бухнуться в сугроб, в пушистый, нежно сминаемый глухой снег.

А Логачев, он уже никогда не побежит, но зато теперь он видел в окне дерево, вернее — его верхушку, голые смерзшиеся ветки старого тополя с длинными пустыми еще и вялыми почками.

— Все, спасибо, — сказал он, — иди, Володя. У меня все в порядке.

И Володя ушел, а он остался в пустой палате ждать обхода и думать. Он думал о том, что, пока можно видеть хотя бы верхушку дерева в окне, пусть даже пустое окно, жизнь еще не кончена, она еще имеет смысл, за нее еще стоит цепляться.

А потом пришла Вета. Она была высокая, румяная, взрослая и почему-то без халата. Она принесла завернутые в бумагу цветы, а глаза у нее были очень светлые, зеленоватые, тревожные и уклончивые. Логачев смотрел, как ее тонкие пальцы нервно раскатывали бумагу и на свет появилась ветка мимозы. Цветы были в том совершенном расцвете, который и продержаться-то может всего несколько часов, когда желтые невзрачные шарики так свежи и распушены, что сливаются в воздушное соцветие и пылят, издавая сладкий огуречный запах, а серебристая тонкая листва еще мягка и не шуршит. Логачев радостно и жадно потянулся к цветам глазами, но Вета уронила их на тумбочку, скомкала бумагу и решилась:

— Папа, я сейчас стояла в очереди… Там говорили… ты слышал?

— Что? — спросил он испуганно. — Что случилось?

— Сталин, — сказала она. — У тебя есть радио?

И в эту минуту где-то в коридоре на полную мощность рявкнул репродуктор. Послышался топот бегущих ног. Передавали бюллетень о состоянии здоровья… И Логачев с тяжелым стеснением в груди почувствовал, что в этот момент с болью и скрипом поворачивалась история его страны, может быть всего мира, и что время — это что-то огромное, гораздо большее, чем он в силах сейчас понять.

Вета шла по улице в толпе, она всех давно потеряла. Воздух над бульваром был сиреневый и странный от горящих где-то костров. Они то бежали, спотыкаясь и растянувшись по улице, то вдруг останавливались, и тогда от сгущения людской массы делалось жарко и страшно. Где-то сзади вспыхнул истерический нервный смех. Вета оглянулась, она видела смеющиеся лица, а глаза были тоскливые и испуганные. Какие-то трое перетаскивали через заборчик бесчувственное тело женщины, ее положили на бульваре прямо на снег, хлопали по щекам, и никого это не удивляло.

Зачем они шли, Вета не знала. У нее не было любопытства или желания увидеть его мертвым. Просто она испытывала потребность быть в этот день со всеми, на улице; сама не понимая того, впервые в своей маленькой еще детской жизни она по-настоящему ощущала причастность к своему народу, его истории, общность их судьбы, она была как все и вместе со всеми, и как для всех этот день должен был что-то изменить и перевернуть, так и для нее. Улица впереди оказалась перегороженной грузовиками, а за машинами виднелся колышущийся строй солдат.

Толпа остановилась и стала угрожающе уплотняться. Было уже совсем светло. По-прежнему тягуче и мрачно неслись над бульваром унылые марши. Вету прижало к стене дома. Она уцепилась за решетку, ограждающую подвальное окно. Кто-то лез уже выше на подоконник, вжимаясь в оконную раму; казалось, над головой вот-вот лопнут и посыплются стекла. Серо-черная мерзлая, колыхалась внизу траурная толпа. И вдруг окно сверху распахнулось. Парень в кепке, висевший над нею, протянул ей руку.

— Лезь сюда, — сказал он, — нас выпустят во двор. — Он рванул ее вверх, она спрыгнула в тишину и сумрак чужой комнаты, кто-то проводил их по длинному пустому коридору, за ними еще и еще молча двигались люди.

Она шла дворами. Странная была Москва, пустая, угрюмая, обездвиженная, только все тянулась откуда-то издали траурная музыка да гуськом перебегали улицы молчаливые и потерянные черные фигуры.

Мама открыла ей дверь. Лицо у нее было перепуганное и бледное. Но она ничего не сказала, а почему-то стала стаскивать с Веты пальто, словно она была маленькая.

В столовой Ирка, сгорбившись, сидела за пианино и играла гаммы.

— Ты что? — удивленно спросила Вета.

— Ничего, — угрюмо ответила Ирка, — потому что у меня завтра урок.

— Знаете что, — попросила Вета, тоскливо оглядываясь вокруг, — поедем к папе. Что он там один!

И мама тут же молча стала собираться, и Ирка тоже с грохотом захлопнула пианино и встала.

— А мы доберемся, Вета? — спросила мама тихо.

— Туда доберемся.

И вот они уже шли, тесно сбившись в кучку, зябко подняв плечи, им хотелось быть вместе, всем вместе.

Перед самыми экзаменами всех потрясла новость — Таня Яковлева выходила замуж. Она носилась счастливая, глупая, красная и бесконечно далекая уже от всего, что так важно было для других девчонок, — от экзаменов, от прощания со школой, от института. Казалось, что, если бы не мама, она и аттестата не стала бы дожидаться, а сразу улетела бы на длинных своих неловких ногах навстречу своему непонятному счастью. Понять это действительно было невозможно, потому что не было у них в классе девчонки, меньше подходившей для такого события. Танька была такая неуклюжая, такая наивная, и, кроме того, было доподлинно известно, что она потихоньку играет с куклой по имени Марианэллочка. Девчонки судили и рядили об этом без конца и, исходя жгучей завистью, не без злорадства ожидали дня свадьбы, куда, конечно, приглашены были всем классом и где должна была состояться первая (с ума можно сойти — первая!) встреча счастливого жениха с будущей женой. Это был тот самый солдатик, коричневую фотографию которого взволнованная Танька когда-то показывала Вете. Они переписывались почти три года, а теперь, окончив училище и получив назначение в Карелию, он письменно предложил Таньке руку и сердце. Танька шила платья и собирала вещи, совершенно необходимые, по ее мнению, для жизни в далеком гарнизоне, и размякшие учителя, глядя, как она бессмысленно хлопает на уроках глазами, беззлобно ставили ей желанные тройки.