— И что? — Зарна голову вывернула, ближний двор разглядывая. Ох и ладные ставенки на окнах были, резные, выбеленные да охрой подкрашенные.

— И ничего. Погнали. А я ему — дурак ты, Сива. Сива — это кум мой — дурак и остолоп, потому как надо было камнями бить, чтоб до смерти, чтоб злу не попускать!

— Сам дурак, — Зарна сунула руки под мышки, чтоб не стукнуть возницу по лбу. Вот не любила она разговоров этаких: не людям в дела Всевидящего лезть. — Останови.

Остановил, хотя ж бухтел что-то про теля бельмяное, про овец — вот невидаль, гниль копытная, не знахарка в том виноватая, а хозяин, скот попустивший; про то, что к хан-бурсе идти надобно, да с молитвою, ибо деяние нынешнее всяк на душе отложится.

— Тебе надо, ты и иди, — ответила Зарна, забираясь в карету. Перед тем, как дверцу захлопнуть, велела: — Как к воротам подъедешь — стучи.

Внутри душно, болезнью пахнет, немочью телесной. И запах этот мерзостен так, что и словами не передать. Жмурится Зарна, дышит ртом да про себя бабкины наставления нашептывает, про то, что любую немочь перебороть можно. Любую-то любую, но про слепоту бабка не говорила. Слепота — гнев Всевидящего, и может правый возница, может, недоброму делу Зарна помогает, да только как иначе-то? И девоньку жалко, и себя, и дочку младшенькую, до поры овдовевшую. И жалость эта разрасталась изнутри, давила на грудь.

— Ничего, — сказала Зарна, поправляя меховое одеяло. — Будет день, будет жизнь.

По руке вдруг скользнуло холодное, мокрое, и слабые пальцы обхватили запястье.

— Как. Тебя. Зовут, — тихо, но четко произнесла слепая.

— Зарна.

— Где я? Едем? Куда? — ломкий сухой голос. В горле-то сушит, небось. И Зарна поспешила достать баклажку с подкисленной водой.

— В Ханму едем. Вот-вот уже. А ты пей, пей, милая, вот так. Аккуратнее. Болит? Если очень болит, то травки есть.

— Травки — это хорошо, — со странною насмешкой ответила больная. — Травки пригодятся. Ханма — плохо. Морхай.

Она ощупывала плотную повязку на глазах — Зарна даже испугалась, что сейчас сдерет, но нет, руки упали, и сама девонька облегла на подушки. А то и сказать, вымоталась за дорогу, вытравилась зельями, неизвестно, в чем душа-то держится. И осталась ли она, эта душа, или сбежала через разломы? У слепых-то, поговаривают…

— Боишься? — тихо спросила болезная. — Теперь меня все бояться будут. Или ненавидеть. А значит рано или поздно — камень в голову. Не хочу так.

Может, и не хочет, так кто ж вправе судьбою распоряжаться-то? Тут и собою не всяк распорядишься: велит старший родич и поедешь на самый край света нянькою. И что, плакаться? Кому слезы-то помогали? Никому. Лучше уж про хорошее думать, про то, что старшая из дочек хозяйство удержит, младшенькую на двор примет, пристроит. Что хозяин, как и обещался, даст с милости своей право на лужок заливной, который аккурат под мельницею. Что коровки прошлым годом купленные, теляток приведут. А там можно будет немножко мясца и в Стошено заслать, пусть убогие порадуются после репы да пустой похлебки…

— Глупые у тебя заботы, — сказала девонька, кутаясь в меха. Вымокла вся, взопрела, а теперь колотится, но не лихорадкою — травы камовские выходят. — Глупые и мелкие.

— Какие уж есть, — ответила Зарна.

Молчали. Слушали, как скрежещут о камни колеса кареты, как возница присвистывает, то и дело коней подгоняя, как то справа, то слева, за тонкими стеночками, гудят голоса.

Переодеть бы девоньку да растереть. А лучше в бане выпарить, чтоб докрасна, до обожженной кожи, до пота градом, с которым всякое дурное из тела выйдет. Глядишь, и трястись перестала б, и силы какие-никакие вернулись.

— У тебя осталось зелье?

— Болит?

— Нет. Да. Дай. Хочешь, я заплачу? Сундук мой забирай, там и одежда, и… кольца возьмешь. И шапочка есть, бисером шитая… — захлебнулся шепот, и другой, строгий голос, велел: — Дай. Все, что есть, дай. Скажешь, слабая была, не доехала. Мне ведь жизни не будет, все равно не будет. Посадят под замок пока нужна, потом на улицу. Лучше так.

Зарна, сняв с пояса мешочек — внутри осталось чуть меньше половины — кинула в окно. Оно надежнее. Ишь чего удумала! Нет, не будет в том помощи Зарниной, потому как где это видано, чтоб человек по воле своей от жизни отказывался?

— Не дашь? А я — все равно, — пригрозила болезная, отворачиваясь к стене. — Не остановишь.

На все воля Всевидящего.

…волей Всевидящего и милостью ясноокого кагана.

Взметнулся и опустился топор, вопль приговоренного заглушил хруст ломающейся кости и скворчание угля, прижигающего плоть. Помощник палача, поднявши обрубок кисти, наскоро наколол на ржавый штырь и тяжело вздохнул: на краю помоста оставались еще трое, а значит, возиться придется долго. Око же припекает, кровяные лужи смердят. Батька, уважаемый в Нижней Ханме палач, спихнул с помоста наказанного и кивнул страже, мол, ведите следующего. И глянул, внимательно ли сынок смотрит, перенимает ли науку?