— Да что вы со мной, как с дочерью, разговариваете? — возмущалась Пеночкина. — Вы и так слово взяли, когда на работу поступала, обо всем личном с вами советоваться. Даже обидно. Чем я виновата, раз у меня наружность такая обманчивая, будто я легкомысленная.

— А ты еще прической и клипсами подчеркиваешь.

— Если вы мне официально велите, пожалуйста, сниму клипсы, а голову платком обвяжу. Только это неправильно, если начальник строительства будет в такие вопросы вмешиваться.

— Почему неправильно? Берут же люди в коммунистических бригадах на себя целый комплекс моральных обязательств. — Признался со вздохом: — Я в тебе, Зинаида, и себя вижу. Тридцать лет назад тоже таким был. Думал, все просто и ясно. А знаешь, сколько моих товарищей себя тяжело покалечили этаким легким подходцем к личной жизни?

— Не понимаю, — пожала плечами Пеночкина, — на что вы конкретно намекаете?

— Ни на что я не намекаю. Я прямо говорю: береги в себе женское достоинство. Пойми, мне хочется, чтобы вы все, молодые, были лучше, чем мы. — Задорно улыбаясь, заявил: — Я, как хозяйственник, считаю: хороший человек хорошо работает, а плохой — плохо. И чем больше у нас хороших людей будет, тем скорее коммунизм настанет. Понятно?

— Но я же согласна быть хорошей! И не нужно вовсе для этого меня уговаривать. Но Рахметова из меня тоже не получится. Это Капа считает его литературным образцом для подражания. Я же про себя считаю, что я не должна ни под кого притворяться.

— Притворяться не нужно, но вот мечтать про себя хорошо всегда следует.

— А вы тоже про себя мечтаете? — кокетливо осведомилась Зина.

— А как же! — живо согласился Балуев. — Мечтаю, будто я хороший, и поэтому все ребята на стройке обязательно должны быть какими–то особенно хорошими.

— Ладно, — согласилась Зина, — помечтаю, это вовсе не трудно.

Выйдя из конторы, она сердито сдернула с ушей клипсы, а белокурые, красиво взлохмаченные волосы туго стянула косынкой.

Капе Подгорной Балуев строго заметил:

— Ты вот что: нельзя с каждым сварщиком разговаривать прокурорским тоном. И потом, что ты щеки помять боишься? Улыбнись человеку! Ну, в знак дружелюбия, что ли! Расположи его к себе на доверие. Плохой шов получается не только из–за нарушения технологии. Поссорился сварщик с женой, — в шве сразу видно: дрыганый. Ты ему толкуешь о неравномерном продвижении электрода, а он думает о том, как с женой помириться. Выполнение производственного плана, если хочешь знать, начинается с быта, с дома. А как ты сварщика навестишь, если у тебя с собой даже партикулярного платья нет? Так в замызганных лыжных портках и сядешь за стол с людьми чай пить, если они тебя об этом попросят? — Сказал сердито, тоном приказания: — Ты брось себя бояться, что ты красивая! Красота, она на благородное настраивает человека. Взглянет на тебя, потом на шов, увидит вопиющее противоречие, и захочется красиво шов варить… И потом вот что, — сказал Балуев, немного конфузясь, — не бойся ты ребятам нравиться. Пускай говорят, что ты нравишься. Ты слушай и присматривайся, какой из них самый лучший окажется, с тем и подружись… на всю жизнь.

Капа спросила дрожащим голосом:

— Вы, кажется, хотите меня здесь замуж выдать?

— А как же, — простодушно согласился Балуев, — обязательно! Хорошего работника закрепить надо. А то что получится: курсы ты у нас окончила, мы тебя воспитали, и вдруг, пожалуйста, явится какой–нибудь шибздик со стороны и увезет в неизвестном направлении. А ты девушка серьезная, умная; можешь даже выбрать себе парня и с недостатками, сама его после довоспитаешь. Вот Зинаида твоя совсем иного склада экземпляр. Ты за ней смотри как старшая.

— Да я ее на полгода моложе!

— Бывают люди и в полсотни лет подростки. — Посоветовал: — И со словами будь легче. Скажешь зря «бракодел», а ведь это слово убийственное. Самое легкое карать. А вот не допускать до кары — тут сам с ним помучаешься. Зато приятно: вроде человека спас.

— А говорят, вы очень суровым были.

— Что значит был? — обиделся Балуев. — Я и сейчас такой!

— Значит, вы всегда одинаковый были?

— Зачем? Все растет, все изменяется; скажем, после Двадцатого съезда всех нас партия улучшила. Я, например, для себя, как хозяйственник, какой вывод сделал? Ищи у каждого человека в первую голову его лучшее, а не худшее. Нашел — наваливайся, эксплуатируй в государственную пользу.

Подгорная, потупившись, спросила шепотом:

— А во мне вы нашли что–нибудь хорошее?

— А как же! — весело сказал Балуев. — Вот это самое хорошее нашел, что ты в себе хорошее ищешь. А нехорошее в тебе пока то, что ты хорошее мало у других ищешь.

— Я буду стараться, Павел Гаврилович.

— Знаю! — сказал Балуев весело и снова строго предупредил: — Значит, помни: ты по своей должности поставлена людей обличать. Но не каждый из нас до своей должности душой дорос. Значит, надо подтягиваться к соответствию. Тогда даже требовать будут, чтобы ты ими руководила по всей линии жизни, а не только согласно штатному расписанию, кто над кем поставлен…

После таких разговоров Подгорная, собираясь в отъезд, стала укладывать в свой рюкзак выходное платье. Заметив это, Пеночкина с торжеством воскликнула:

— Ага, попалась! Тоже, значит, в кого–то влюбленная?

— Да, — сказала Капа, — именно влюбленная.

— Ну скажи, Капочка, дорогая, в кого, скажи!

— В Балуева, вот в кого!

— Да что ты! — ужаснулась Зина. У нее даже лицо побледнело и сразу обозначились все веснушки. — Он же женатый и детный! Это же ужас, что может получиться! — И тут же объявила: — Хоть это и нехорошо с моей стороны будет, но я про него в партком скажу, а про тебя — Витьке Зайцеву. — Она всплеснула полными короткими руками и, ломая пальцы, с горестным ожесточением воскликнула: — А я еще тебя лучше себя считала!