К Лупанину подошел Вавилов, долго откашливался, сипел, потом сказал глухо:

— Я, Гриша, не думал, что в нашем занятии можно такой красоты достигнуть. Сидел, млел, понимаешь, как обалдевший. Учинил ты сегодня цирк для народа. Спасибо тебе настоящее от всех нас! — И протянул толстую, грузную руку.

Лупанин молча пожал. Лицо его было усталым и грустным. Он печально рассматривал свою шляпу и трогал пальцем ленту в том месте, где недавно носил веточку, взятую из рук Капитолины.

Вчера вечером Шпаковский вызвал его из общежития на улицу и сказал:

— Я тебя, Гриша, очень уважаю и хочу прямо сказать: Капитолина дала согласие. — Спросил: — Может, ударить меня хочешь? Поэтому на улицу и позвал. Зачем нам при общественности драться?

— А я не собираюсь, — сказал Лупанин.

— Ты смотри, после не передумай, — попросил Шпаковский. — Я ведь понимаю, как тебе тяжело.

— Понимаешь, так проваливай! — Лупанин повернулся, пошел в барак. Но почти тотчас, крадучись, выскользнул оттуда.

Почти всю ночь он бродил в лесу, натыкаясь на деревья, пробовал малевать красками на фанерной дощечке, чтобы запечатлеть лунный цвет на бледных березовых стволах. Обличал себя, что притворяется и больше всего ему сейчас хочется плакать. Вытряс на землю из мешочка в черную чешую истлевшей листвы тюбики с краской, раздавил ногами и, почувствовав от этого какое–то странное облегчение, на рассвете вернулся в общежитие. Разделся, сделал физзарядку, облился в сарае водой, первым пришел на водный переход и смотрел, как медленно вставало из–за холмов солнце и розово окрасило реку и заболоченную пойму, покрытую сверкающей изморозью. Чтобы не было скучно ждать одному людей, включил мотор и успокоенно прислушивался к его живому, мерному биению. Но немеркнуще виделись ему черно–лучистые глаза Подгорной, ее гордое лицо и всегда грустно опущенные уголки губ.

А сейчас Лупанин испытывал только одно чувство — упоенной мести. Она видела его сегодня самым лучшим и пусть запомнит таким навсегда. Он больше не подойдет к ней, не взглянет. Пусть будет счастлива со своим спесивым монументом. Лупанин, быть может, даже когда–нибудь придет к ним в гости. На прощание они спросит его адрес, и он скажет небрежно: «Луна, до востребования, мне». Скажет теми словами, какими иногда шутит его брат, подвижнически тренирующий себя к каким–то особым, сверхдальним и сверхскоростным перелетам…

Бесследно исчезли добродушные улыбки представителей организаций, контролирующих стройку. Их лица обрели сурово–озабоченное должностное выражение.

Директор будущего газопровода Фокин, специально прибывший на протаскивание дюкера, плененный захватывающей картиной всеобщего подъема, решился на широкий, вдохновляющий жест. Он объявил, что готов подписать форму № 2 на выполнение всего объема работ в сумме один миллион двести сорок восемь тысяч рублей девяносто восемь копеек немедля, не дожидаясь завершения всей операции.

Акт был торжественно подписан Фокиным, представителем генерального подрядчика, промбанка и, наконец, самим Балуевым. Весть об этом еще больше воодушевила рабочих. Их радовало такое доверие.

Теперь Фокин, насупившись, размышлял, наложить ли санкцию немедленно или подождать до завтра и тогда оштрафовать Балуева из зарплаты на пятьсот рублей за завышение против показанного в форме № 2 объема работ, и, понятно, лишить премиальных…

Конечно, участок Балуева дал экономию — четыре километра труб. Сварка без подкладных колец, в сущности, будет иметь огромное народнохозяйственное значение, когда это новаторство распространится по всем стройкам. На участке Балуева отказались от дорогостоящих кривых, сделав пологий ввод в подводную траншею; осуществили и множество других значительных рационализаторских предложений. Все это очень приятно. Но дело есть дело.

Поставил свою подпись Балуев под тем объемом работ, какие там записаны? Поставил! Попался? Попался! Все остальное теперь будет рассматриваться как превышение. Конечно, форму № 2 следует составлять тогда, когда работы полностью завершены. Балуев — мужик опытный, сам знает. Захотел своих людей еще чем–нибудь особенным воодушевить. Воодушевил! Вот теперь пускай и расплачивается. Уж очень он любит, чтобы его все любили. Обжалует. Поправят, ясно, но не сразу, и попереживать ему придется.

Фокин не называл теперь Балуева Пашей и больше не интересовался тройной ухой, которую Павел Гаврилович такой мастер варить. Лицо Фокина обрело неприступное выражение. В руке он держал тяжелый, многоременный портфель, где лежал подписанный акт. Он то вполголоса, то зловещим шепотом разговаривал с представителем промбанка, лицо у которого было разочарованно–грустное. Обладатель этого лица явно раскаивался в том, что поддался атмосфере всеобщего воодушевления и тоже поставил свою подпись под актом.

Представитель бассейнового управления речного флота сразу же бросился в лодку, чтобы замерить, вышел ли дюкер на фарватер реки и насколько. Если окажется препятствие для судоходства, он составит акт, наложит на Балуева штраф за все убытки речного флота в связи с тем, что придется приостановить ход судов.

Контролер теплотехнической станции, облачившись в гидрокостюм, обследовал состояние изоляции трубы. Не повреждена ли она, нет ли вмятин в тех местах, где труба легла на грунт и провисла.

Словом, каждый из представителей был сейчас занят, каждый добросовестно выполнял возложенные на него функции.

Когда труба шла нормально, они были только зрителями и, как зрители, бескорыстно наслаждались зрелищем отлично отработанной операции, захватывающей своими масштабами и мощью. Теперь же для них нашлась работа, и они с упоением отдались ей.

Не знаю, как научился управлять своим лицом Павел Гаврилович и каких усилий ему это стоило, но лицо его сейчас приняло оживленно–беспечное и даже благодушное выражение.