Он недавно только вышел из тюрьмы после трех с половиной лет, но провел на воле только два-три месяца, снова был арестован, снова вернулся за решетку. Я знала, что он был очень болен (да и где найдешь у нас здорового?). Но смерть! Смерть? Нет, это что-то непонятное, совсем не совместимое с ним — молодым, веселым, полным жизни.

Я не верю, не могу, не хочу верить! О, как тяжело поверить, когда вся душа, все существо бунтует против этого к-о-н-ц-а!

Но когда надо, подавишь бунт и протест, встретишь смерть с улыбкой отваги…

Вот тебе наша жизнь, такая не похожая на твою, на вашу жизнь…

…Уж вечер прошел, а я все еще пишу тебе. Я должна была читать «Экономическое развитие Польши», но после твоего письма так сильно захотелось тебе написать, что я отложила занятия (делаю это очень, очень редко) и вот весь вечер разговариваю с тобой…

11 июня 1929 г.

Всем родным.

…Вспомнила, что в прошлом году в это время очень часто вам писала. Не верится, что с тех пор прошел уже целый год, что и наш процесс, и поездки в карете в город, и все многообразные переживания были уже год тому назад.

Семья наша тут, в тюрьме, очень увеличилась. Приезжают к нам и группками и поодиночке, и, конечно, «рады мы гостям». У нас весна и поет и цветет. Так прекрасно на белом свете, что лучше совсем не подходить к окну. Вот сейчас по реке катается на лодках молодежь с песнями, балалайками, шумом и смехом. Меня тянет к окну, но я удерживаю себя потому, что потом тоска взроет плугом всю душу до дна. Но ничего!

Знаете, у нас за тюремной стеной растут старые развесистые клены. Сейчас они в цвету, и весь двор затоплен родным, милым медовым запахом.

Мы теперь все сидим в одиночках, и я слышу, что никто ничего не может делать, все льнут к решеткам, с тоской вслушиваются в весенние сумерки, всматриваются во все то, что можно только видеть, и то лишь издали, и то не всегда.

18 июня 1929 г.

Группе товарищей.

Мои дорогие, любимые друзья, мои славные ребята, как же у вас там бурлит, клокочет жизнь? Как прошла посевная кампания, как проводится пятилетка, как прошел праздник? Да и спросишь ли обо всех новостях, громоздящихся у вас?

О наших последних новостях гораздо легче рассказать. Надо вам знать, что наша «колония», как и всякое приличное общество, делится на три поколения: старшее — от тридцати пяти до сорока семи лет (старше уже нет), младшее — от двадцати одного до двадцати пяти (младше тоже нет), ну и среднее — самое многочисленное. Так вот, у старшего поколения последняя новость — к Аделе [48] приезжал на свидание муж из Варшавы (это по важности своей равно приблизительно приезду к вам делегации английских промышленников, если не больше), у младшего — Р. получила письмо от мамы, где она ей обещает прислать восемь злотых (это, чтобы себе уяснить, можете сравнить с краткосрочным американским кредитом), и, наконец, всеобщая новость (хоть и все имеют «общегосударственное» значение) — над тюрьмой сегодня очень низко пролетел аэроплан. Тут уже я и не знаю, с чем сравнить. У вас подобных событий и не подыщешь. Куда там Маневры румынских войск на границе, куда там падение метеора в Сибири.

Видя, что так неосторожно сообщенные столь потрясающие новости вас необычайно встревожили и взволновали, спешу вас успокоить сообщением, что жизнь наша все-таки идет нормальным ходом: мы учимся, в дозволенные часы поем и в не предусмотренные нашей программой болтаем, мечтаем, вспоминаем. По правде сказать, очень трудно отдавать всю душу товарно-торговому капиталу, борьбе «кавалеров» с «круглоголовыми» и младогегельянству, когда хоть не очаровательно, но оглушительно орут лягушки, упоительно поет соловей и даже через решетки заливают камеру душистые волны запахов сирени, цветущих кленов, груш и каштанов. Ведь всего этого мы и издали не видели три года. Но больше всего меня «выводят из равновесия» песни молодежи, катающейся на лодках по реке. Тогда я уже, да и не только я, выдержать не могу.

Но ничего — все это, как видите, меня не только не приводит в отчаяние, но и очень легкомысленно настраивает, что вовсе не соответствует «takiej starej wie'zniarce» [49] .

26 июня 1929 г.

Товарищу М. Златогорову [50] .

Дорогим, незабываемым сюрпризом были для меня и твое письмо и приветствие пионеров, вот была у нас радость! Перед нами сразу раскрылась обычно закрытая для нас книга жизни. Весь широкий мир живет в наших думах, а в то же время знаешь, чувствуешь, что он далек, неизмеримо далек…

Ты пишешь мне о громадных достижениях крупной промышленности и сельского хозяйства в СССР: дух захватывает от радости, гордости, счастья. Но чтобы ты, чтобы вы все еще ярче и глубже почувствовали и узнали цену ваших побед, киньте на мгновение взгляд сюда, в Польшу. Вы увидите избы и гумна без крыш, потому что этими крышами кормили всю зиму скот, увидите пухнущих и умирающих с голоду детей, ибо нет уже даже такого «деликатеса», как кожура от картошки. Организованные рабочими и крестьянами комитеты помощи голодающим распускаются полицией, считающей, что для голодающих достаточно… молитв варшавского епископа и христианского смирения.