— Здешние или оттуда?

Я ответил, что — оттуда, и в свою очередь поинтересовался его национальностью.

— Русский. Хотя и давно из России... Лет эдак с тридцать.

Я стал расспрашивать, чем он занимался, как оказался за кордоном.

— Видите ли, я бывший офицер российского императорского флота. И, как многие мне подобные, покинул Россию не по своей воле.

Извинившись за неумеренное любопытство, я спросил, где и кем он служил.

— Тогда разрешите представиться — старший лейтенант Ризнич Иван Иванович...

Я не то что воскликнул, а, наверное, возопил:

— Так это вы — командир “Святого Георгия”?!

Лицо старика, терпевшего мои настырные расспросы, смягчилось, и он спросил с недоверчивым удивлением:

— Как, разве там еще помнят об этом?!!

В ответ я начал сбивчиво убеждать его, что помнят, нес еще что-то маловразумительное. Но тут первый помощник капитана, заметив мое чересчур эмоциональное общение с иностранцем, проявил политическую бдительность и стал махать мне рукой, мол, катер на подходе, поторопись. Ризнич успел лишь спросить, будут ли у нас заходы в Италию и в какой именно порт. Я крикнул ему, что из Марселя мы идем на Мальту, в Ла-Валетту. Он помахал на прощанье, на том и оборвалась наша встреча. Не забудьте, что шел пятидесятый год и общение с белоэмигрантом могло быть чревато весьма нехорошими последствиями. Но я всю жизнь вспоминал эту встречу, как маленький подарок судьбы...»

Я долго верил в эту благостную историю... Радовался, что Ризнич не попал под «красное колесо», что жил долго, пусть и на чужбине, но... То ли память подвела старого капитана, то ли ему так хотелось, чтобы герой детства уцелел, что он выдал желаемое за действительное. Моряки, как известно, склонны к прикрасам...

Я имел неосторожность — а впрочем, это был мой долг! — познакомить со всеми найденными версиями сына моего героя — художника Ивана Ивановича Ризнича. Они привели его — особенно «шанхайская история» — в состояние, близкое к ярости. Я получил довольно резкое и в то же время наводящее на правильный ход поисков письмо:

«Мне было бы приятно, если бы дорогая мне память не осквернялась недостойными вымыслами... Сам я всегда уклонялся от участия в “раскопках” его могилы. Не изменю себе и сейчас. Это есть оскорбление могилы, которая находится на дне Белого моря. Буя никто, конечно же, не ставил и точку не внесли в протокол.

Если уж на то пошло — ищите в Архангельске тех лет, после изгнания интервентов-англичан. Это последний мой наводящий совет. Но лучше всего — оставьте в покое прах этого человека и дорогую мне память о нем... Последняя “версия” — уже не версия.

Поставим же точку и оставим формулировку — “погиб в море”, что имеет место в действительности».

А дальше — как в старых радиоспектаклях, когда после удара в медный гонг ведущий возглашает: «Прошло десять лет!» Прошло пятнадцать лет, и уже появился новый Иван Иванович Ризнич — сын правнука командира «Святого Георгия», а чуть позже правнучка Ольга Ризнич родила Валю, праправнучку отважного подводника. В 1998 старого художника не стало. Его сын, геолог Иван Ризнич, разбирая бумаги отца, нашел дневник, а в нем главу о самых ранних воспоминаниях детства. Вот она. Из дневника народного художника России Ивана Ивановича Ризнича:

«Отца я любил превыше всего. И его авторитет в моих глазах был “выше возможного”. Все вышестоящее было на грани абстрактного, а авторитет отца был безоговорочно признаваем всем моим миром (“мирком”).

Память отца мне “дороже” памяти матери.

Его редкие приезды домой всегда были для меня праздником, так как все становилось “можно”. И так много открывалось всех этих можно , что потребность в нарушениях вообще отпадала! Протесты не возникали, конфликты не возникали... — ЖИЗНЬ!

Дедушка с бабушкой вспоминают, им вторит дядя Сережа: “Он (отец мой) был (в детстве. — Н.Ч.) толстый карапуз и страшно неловкий. Побежит и обязательно упадет, и никогда не плачет... Он всегда бегал за Лилией, он делал все, как ей хочется...”

Мои родители еще детьми играли вместе. И отец уже тогда (по-детски!) любил свою подружку. Я знаю, как это бывает!

Итак, приезд отца — праздник! Ибо тогда бабы теряют право на меня. Правда, папе нравится то, чему меня уже обучали, хотя этот процесс обучения бывал мне очень неприятен.

Однажды отец приехал в Толпино. Утром — ритуал “здравствуй, бабушка” в большом доме (перед завтраком). Мы здороваемся по-французски. Отец очень доволен, он словно бы приятно удивлен: “А! Здесь по-французски здороваются!”

Отец привозит не только собак. В этот раз он привез большие ящики морских галет. Они безвкусные, их не разгрызть, но все-равно это интересно. Он привез в больших металлических “ящиках” (надо полагать, в “жестянках” — Н.Ч.) варенье из апельсинов с корками. Корки горькие, но все же это “экзотика”, и я ем. Кто-то спрашивает отца: “А как вас кормят там?” (Я понимаю — на английском судне.)

Отец рассказывает: “Нет, масла не было; маргарин, но очень хороший...”

Что такое “маргарин”, я не знаю, но у меня это связывается со звучанием слова “вазелин”, и я сомневаюсь, можно ли его есть, даже если он очень хороший.