Успех верен. А когда она даст рублей сто в канцелярии генерал-губернатора, то все бумаги будут написаны в два, три дня. Тогда я могу высказать ей свои мысли.

Только тогда. Прежде всего она должна получить свободу. Говорить ей раньше, значило бы пользоваться тем, что ей нужна помощь. Потому, когда квартальный отправил мерзавца под арест, обещавшись не выпускать, пока не получит распоряжений от начальства, я рассудил, что и мне не следует оставаться. Квартальный стал прощаться, и я вышел вместе с ним.

Конечно, следовало уйти. Но мог ли бы так поступить человек моих лет, если б имел живое сердце? – Страшная апатия.

Хозяйка знает Анюту. Два раза давала убежать ей, как и теперь, она хотела скрыться в нашу квартиру. – На всей нашей лестнице моя хозяйка одна отваживалась не выдавать бедняжку мерзавцу. – потому что коллежская советница и имеет какого-то родственника вице-директора. – Рассвирепевший пьяный разбойник отрезвляется и укрощается перед высшим чином. Небывалое, неземное совершенство общественной благоустроенности, наполняющее самых буйных сынов России такою почтительностью! Счастливая нация!

Я сказал Анюте, что напишу ей просьбу к генерал-губернатору и часов в семь приду растолковать, как и что она должна говорить при подаче просьбы. – как и где просить потом, чтобы решение генерал-губернатора было поскорее исполнено. – Возьму с собою хозяйку. Не хочу говорить Анюте о моем чувстве, пока дело не решится. Потому и не хочу видеть ее наедине. – Благоразумно; можно даже сказать: хорошо. Но бездушно.

Просьба готова. – Любопытно, достанет ли у меня холодности продолжать после обеда статью, в ожидании времени идти к Анюте? – Нисколько не удивлюсь, если буду очень дельно писать об авторе комедии «О, время!».

Семь часов. Думал, думал и отчасти даже мечтал. Не беру с собою хозяйку. Незачем: не увлекусь и наедине с Анютою. И гораздо лучше просидеть вечер с нею одному, без посторонних. Надобно давать ей узнать меня, потому что скоро понадобиться ей решаться. Да и неловко было бы при хозяйке предлагать ей деньги на хлопоты по делу. У нее самой, вероятно, нет денег.

Десять часов. За звонким смехом Анюты, за моими шутками, за храпеньем кухарки мы с Анютою довольно долго не слышали, что кто-то стучится.

Стоит ли жить? – Работать напрасно. – зачем же и жить?

Я говорил веселый вздор, Анюта хохотала, кухарка храпела; довольно долго мы с Анютою не замечали, что кто-то стучится в дверь кухни. Стук стал сильнее. Я пошел отворить. Это была служанка моей хозяйки. У меня гость, Черкасов; говорит, что имеет очень важное дело ко мне. Я пошел домой. Вхожу, – Черкасов стоит, скрестив руки. – лицо унылое…

Апатичные люди доходят до самоубийства только от сплина, а не от потрясений. – от скуки, а не от горя. Я уверен, что во мне только шалили мысли, когда стало вспоминаться, что у меня есть бутылочка с морфием.

Вхожу. Черкасов стоит с лицом приговоренного к смерти, почерневшим, осунувшимся; но во взгляде…

Будто в самом деле не стоило умирать? – Впрочем, нетрудно и без морфия. – четвертый этаж. Пошлость. Но в чем будет больше пошлости, если переживу или если не переживу?

Черкасов стоял с лицом невыразимо печальным. Но во взгляде горел какой-то будто лихорадочный огонь.

– Остановись, Левицкий. Прежде, нежели подойдешь ко мне, отвечай на один вопрос…

Что за нелепая мелодрама? Не сделал ли он чего-нибудь ужасного? Не думает ли, что я могу отнять у него свою руку, узнавши? Как это странно! – Будто я не знаю его, будто не знаю, что он не может сделать ничего низкого?

– Неужели правда, Левицкий, то, что говорят? – Меня прислали спросить, правда ли?..

Что за история? Допрос! От людей, с которыми я жил четыре года! – Я не был бы в силах не быть холоден, как лед, если б и хотел не быть холоден. Но я и не мог хотеть не быть холоден. Есть глупости, убивающие всякое чувство.

– О чем тебе угодно знать?

Я не хотел верить Петрову, что ты был у Степки. Но Антошка и письмоводитель Степки сказали нам то же. Зачем ты был у Степки?

– Вероятно, ты уже знаешь. – нечего и спрашивать, когда знаешь.

– Я не хотел верить, что был у Степки, и все еще не хочу верить тому, что они говорят! – Неужели ты искал его милости, благодарил его?

– Благодарил.

Он закрыл лицо руками. – Кафедра тебе дороже нашего уважения, дороже твоей чести. – Сквозь пальцев капали слезы.

Он выпрямился и скрестил руки на груди. – Левицкий, я любил тебя. Отца и мать не любил, жену и детей не буду любить с такой преданностью. Но с этой минуты все кончено между нами.

– Пусть будет кончено.

– Прощай, Левицкий!