Моих вещей было едва достаточно, чтобы заполнить маленькую связку, но она пожертвовала частью сыра, и несколькими корками хлеба, и небольшим количеством ценного копченого мяса. Я не голодал бы, даже если бы мой новый учитель забыл бы покормить меня (поскольку я слышал, что они иногда так делали). Я поднялся без слов, обутый для путешествия и в свою шерстяную накидку. Мы были слишком бедны, чтобы позволить себе металлические булавки, поэтому я, как моя мать и сестры, застегнул ее на маленький деревянный крючок. Это была самая хорошая вещь, которая у меня имелась, шерстяная накидка, окрашенная в темно-зеленый как лес, в котором мы жили. Я думаю, что это был подарок от моего отца, когда я родился.

У двери мама остановила меня и положила руки мне на плечи. Я посмотрел на нее и увидел что-то в ее морщинистом, жестком лице, что меня озадачило. Это был страх, и… печаль. Она протянула ко мне руки и неуклюже обняла, а затем оттолкнула меня обратно на расстояние вытянутой руки. — Делай, как тебе говорят, мальчик, — сказала она, а затем толкнула меня на слабый серый предрассветный свет, к высокому человеку, сидящему на огромной черной лошади.

Дверь с грохотом захлопнулась за моей спиной, отрезав всякую возможность побега, не то, чтобы было хоть какое-то укрытие с моей семьей. Я молча стоял, глядя выше, и выше, на человека на лошади в плаще с накинутым капюшоном. Я мог только предполагать о лице в тени, но было мало чего, что я мог разглядеть. Лошадь фыркнула облачком пара на холодном воздухе и забила копытом, словно не терпелось уйти.

— Твое имя, — сказал человек. У него был глубокий, интеллигентный голос, но что-то в нем пугало меня. — Говори, дитя.

— Мирнин, сэр.

— Старое имя, — сказал он, и казалось, ему это понравилось. — Залезай за меня. Мне не нравится находиться на солнце.

Это казалось странным, потому что как только взошло солнце, пробрал озноб; был ясный сезон, малая вероятность снегопада. Я заметил у него дорогие кожаные перчатки на руках и ботинки, которые казались тяжелыми и толстыми под длинным плащом. Я ощущал собственную бедную одежду, тонкие сандалии, которые были моей единственной обувью. Я задавался вопросом, почему кто-то как он хотел кого-то вроде меня… были другие бедняки во всем мире, и куда ни плюнь, были дети, бери любого. Я долго смотрел на него, не зная, что делать. Лошадь, в конце концов, была очень высокая, а я не был.

Кроме того, лошадь смотрела на меня с явным чувством неприязни.

— Ну, хватит, залезай, — отрезал мой новый учитель, и протянул руку в перчатке. Я взял ее, стараясь не дрожать слишком сильно, и, прежде чем я успел подумать, он втащил меня прямо на спину гигантского зверя, в крайне неудобное положение позади него на твердое кожаное седло. Я обхватил его руками, больше в жуткой панике, чем доверяя ему, и он фыркнул и сказал, — Держись, мальчик. Поедим быстро.

Я закрыл глаза и прижался лицом к его плащу, когда лошадь рванула, мир закружился и перевернулся, а затем начала ускоряться, слишком быстро, слишком быстро. Мой новый учитель пах не так, как те, кого я знал; никакого запаха пота, только легкий запах плесени на его одежде. Травы. Он пах как нежная летняя трава.

Я не знаю, как долго мы ехали — дни, наверняка; я чувствовал себя больным и легкомысленный большую часть времени. Мы время от времени останавливались, чтобы я мог с трудом проглотить воду или кусок хлеба и мясо, или для более необходимых функций организма… но мой новый учитель ел мало, и если он был подвержен нуждам организма, я не видел никаких признаков этого.

Капюшон его плаща всегда был накинут. Я видел только маленькие проблески его лица. Он выглядел моложе, чем я бы мог подумать — всего лет на десять старше меня. Взрослый, чтобы иметь такие познания, судя по слухам.

У меня все болело, каждая мышца и кость, до такой степени, что хотелось плакать. Я не стал. Я стиснул зубы и сдерживал плач, пока мы ехали, и ехали, через туман и холод по утрам, морозными вечерами и ледяными темными ночами.

Я не мог хорошо разглядеть, что было вокруг нас, но даже я не мог ошибиться, как все изменилось с густого зеленого леса до плавных холмов с пятнистыми деревьями и ветвями. Я, по правде говоря, не беспокоился по этому поводу, трудно было бы спрятаться здесь.

Утром, когда поднялся туман с ярким светом солнца, мой учитель натянул поводья и остановил нас на вершине холма. Ниже была долина, аккуратно разделенная на луга. На вершине следующего холма раскинулся огромный темный замок, четыре прямых края и выступающие башни. Он был самый большой, что я когда-либо видел. Вы могли бы поместить туда с десяток моих маленьких деревень, и все еще иметь комнату для гостей.

Я, должно быть, издал какой-то звук изумления, потому что мой учитель повернул голову и посмотрел на него, и на мгновение, всего на мгновение, я подумал, что восход окрасил его глаза в насыщенный горячий красный цвет. Затем он исчез в мгновение ока.

— Это не так уж и плохо, — сказал он. — Я слышал у тебя прыткий ум. Мы можем многому научиться вместе, Мирнин.

Я был слишком болен и обессилен, чтобы даже попытаться удрать, и он не дал мне время попытаться; он пришпорил свою лошадь, направляя дальше, вниз в долину, и через час мы поднимались на следующий холм по извилистой, узкой дороге к замку.

Так началось мое обучение у Гвиона, владыки места, в которое меня привезли, чтобы научить ремеслу алхимии и магии, и тому, что люди сегодня могли бы назвать наукой. Гвион, вы не будете удивлены, вообще не был человеком, он был вампиром, один из старейших, кто жил в то время. Он даже был старше Бишопа, который правил железной рукой вампирами во Франции, пока его дочь Амелия ловко не перетянула его власть.

Но те сказки оставим на другой раз, а эту пора заканчивать.

Я Мирнин, сын сумасшедшего, ученик Гвиона, и учитель ничего.