Это были тяжелые, страшные годы. На всю деревню из мужского пола остался один дед Пантелеймон Захаров, не считая мальчишек. Никто не знал, откуда и кто он, этот дед. Все привыкли к нему, как к старой церкви, которая неизвестно кем и когда построена. До войны, бывало, все мужики у его избушки собирались. Сидят, цигарки крутят, курят. До тех пор сидят, пока бабы не разгонят. А когда ушли мужики на фронт, вовсе незаменимым стал дед Пантелеймон. И починит кое-чего по хозяйству, косы, топоры да прочую утварь точить и просить не надо, сам знает. А больше того совет его помогал: вовремя бабы посеют и сожнут.

И до того люб был он деревне, что роднее родного стал ей до конца дней своих.

Так и не мог никто припомнить, когда дед Пантелеймон, после исчезновения, вернулся в деревню с почтой в одной руке и с младенцем — в другой.

— Это в сорок третьем было, когда моего Ваню убили, похоронную Пантелей мне тогда принес, — вспомнит вдруг одна из баб.

— Да что ты! Это когда Петю моего контузило, в сорок четвертом, — скажет другая.

А дед Пантелеймон записал ей в метрике год рождения 1944-й, 15 июля. Назвал Леной Захаровой, а туда, где слово «отец» стоит, велел в сельсовете записать: дед Пантелеймон Иванович Захаров.

Помнят бабы маленькую девочку, которая прижималась к деду и испуганно таращила глазенки на собравшихся. Молодые солдатки ревели, глядя на малютку, и крепче прижимали своих детей. Бабы постарше тоже утирали слезы. Все молча смотрели на девочку. Дед вынул ее из грязной ситцевой тряпки и сурово сказал:

— Чего уставились? Дите как дите, малое. Есть хочет. Ну-ка, Настя, принеси молочка…

А сам налил в тазик воды и сморщенной, негнущейся рукой стал мыть ребенка. Потом на глазах у молчаливо смотревших людей разорвал свою белую рубаху, бережно завернул девочку и накормил принесенным Настей молоком.

И когда, почмокивая и улыбаясь, девочка сладко заснула, положив ручонку деду на грудь, он строго сказал:

— Внучка это моя, Ленка Захарова.

Сначала думали, что ребенок еще грудной. Бабы шептались и качали головой. Бездетная Нюрка Караваева просила деда отдать ей ребеночка.

— Загубишь ты ее, пень ты старый, — со слезами ругалась она. — Ей ведь ласка нужна, а у тебя, у старого черта, руки не гнутся.

А то еще и так скажет:

— А умрешь? Как тогда? Приручишь девчонку к себе, тосковать будет. Ай не жалко?

— Не умру, — глухо отвечал дед, — в ученье определю, в город, тогда и умру. А там сама не пропадет.

А через месяц-другой, когда дед отпоил ее молочком, девчонка вдруг поднялась на ножки и, слабо перебирая ими, пошла по полу.

К осени Ленка, уцепившись за дедов палец, топала с ним по деревне. На ней была длинная, до пят кем-то сшитая рубашка. На ножках, чтоб не простыла, ловко сплетенные дедом крохотные лапти.

Ухаживал Пантелеймон Захаров за внучкой не хуже иной женщины. Как ни посмотришь на его плетень, всегда одежонка Ленкина висит. Мыла в деревне не было, так он траву настаивал — все пятна выедала. Сходит на речку, прополощет — и на плетень. Молоко у соседки брал, а за это то плетень поправит, то огород покопает. Да и не просили бабы ничего у него взамен: какая придет пол помоет, какая сварит. Бельишко чаще всего носили Ленке: свои-то дети вырастали.

Закончилась война. Помнят, бабы на краю деревни «дозор» из мальчишек выставили, а сами по домам сидят. Все глаза проглядели, глядя на пыльную дорогу. Сердечку-то неймется — стучит — вот-вот выпрыгнет. И каждая думку заветную держит: может, мой придет? И только месяца через два лай собак разбудил уснувшее село. Дрожащими руками, путаясь, накинули бабы платья, а ребятишки, как спали, голышом выскочили на улицу.

Посреди улицы, опершись на костыли, стоял муж Нюрки Караваевой — Федор. Люди окружили Федора и молча, с мольбой в глазах смотрели на него: может, знает о ком-нибудь? Кто-то подтолкнул передних, и все расступились. Нюрка с распущенными волосами, руки, как плети, смотрела на мужа ошалевшими глазами. Слишком выстрадана была эта долгожданная минута, что и радости-то в глазах не было видно.

— Федя, — прошептала она осипшим голосом. И вдруг резкий крик, как ножом, полоснул тишину: — Феденька!

Нюрка обхватила мужа обеими руками, костыли со стуком упали на сухую дорогу, и сквозь Нюркины рыдания люди слышали ласковое, дрожащее:

— Нюрочка… Нюрка ты моя… Живой я! Хоть безногий да живой!

После Федора вернулся Иван Никонов, сын стариков Никоновых. Бабы и ребятишки, что не вошли в избу стариков, облепили окна. А девки, что на выданье, принарядившись, стояли на улице и исподтишка ревниво оглядывали друг друга.

За Иваном вернулось еще мужиков десять. Остальные дворы осиротели навсегда.

С мужиками стало намного легче. Изголодавшись по мирному труду, по земле, они не уходили с поля. Председателем колхоза выбрали Федора Караваева. Днем он гремел костылями по деревне, а вечером стучал счетами в сельсовете. Нюрка на радостях родила ему сына. Федор, навещая деда Пантелеймона, улыбаясь, говорил:

— И у тебя дите появилось?

Никому дед не говорил, откуда он Ленку принес. А между тем ей уже шел четвертый годик. Не по годам смышленая, девчонка подметала пол в избе, ходила с маленьким ведерком за водой и пасла козу, единственное их с дедом хозяйство. Вечером, когда мужики собирались по привычке к Пантелеймону посидеть на завалинке, Ленка залезала деду на колени, прижавшись, слушала их бесконечные разговоры. Если находился какой охотник при девчонке словцо ввернуть непутное, дед сердито посмотрит да посовестит, что и охотка в другой раз отпадет. А когда она засыпала, он бережно нес ее в избу и, баюкая, пел песни.