Но в гостиной всегда было шумно. Никаких тебе соседей.

А тут еще привалила удача: появились боксерские перчатки. Тауфик их выцыганил у Хорунжия, старшего вожатого. Тот страдал фурункулами, показывал, наклонив голову, изрытую воронками шею, и бедные руки показывал, произнося одно и то же: «Вулканы одолели, выть хочется…» Тауфик спроворился притащить ему топленого молока. Хорунжий моментом освободил кувшин, выглотал за милую душу и вытер подбородок. Неделю он пил без передышки по утрам топленое молоко, как приговоренный. Можно было подумать, что Тауфик и вправду обзавелся коровой Резедой. А попросту это была дневная норма братишки — худенького Атиллы. Тауфик и Атилла договорились: коричневая пенка остается в чашке. Близорукий Атилла снимал очки и ел пенку, присыпая сверху сахаром, а Тауфик мчался через дорогу — там находилась школа — потчевать Хорунжия, спасать бледного, рыжего человека от въедливых фурункулов. Хорунжий успевал еще и студентом числиться в университете, собирался стать судьей или даже прокурором. Как от такого напряжения не заболеешь… И боксерские перчатки сами собой перекочевали из школы в дом. На лето. Не держать же их в бесполезности под замком в шкафу. Но до этого Хорунжий приобрел вроде бы румянец, паленый волос на голове серебристо заблестел. Нет-нет да вспыхнет. Рецепт Тауфика подоспел вовремя: получилось, что он доктор, а не «хиляк с мозгами набекрень», как обозвал его однажды Хорунжий.

Взгляд Тауфика черный, сверкающий, грустный. Он мог безмятежно стоять и глядеть, а человек принимался почесываться, суетиться и вздрагивать. Не по себе становилось человеку, беспокойство охватывало его — и руку прикладывал к сердцу, и карманы ощупывал. И когда Хорунжий припадал к кувшину, Тауфик неподвижно следил за его кадыком, точно бы считал крупные, сочные глотки, и видел, как молоко прокатывалось по горлу, и падало вниз под мощную, краснозвездную пряжку ремня Хорунжия, пока тот не утирался веснушчатой рукой и не передыхал жадно, сбрасывая напряжение. Хорунжий расслаблялся и отдыхая несколько минут, помалкивая. Весь как бы уходил в глубь себя, где перетекали молочные реки.

Но неделя кончилась, и Тауфик пришел без кувшина. Сказал:

— Корова ждет теленка.

— И ладно! — согласился Хорунжий. — Я, кажется, наладился. А ты чистый знахарь, татарские твои глаза. Приколдовываешь помаленьку. Каникулы! А? Каникулы!

— Объедимся солнцем, — сказал Тауфик.

— Где же ты корову держишь?

— В сарае, делов-то. Сам дою, не бодается. Резеда…

— Чего?

— Да звать ее так.

— Чудно, не корова словно. А пасешь за городом, что ли? Ей же травка нужна. Не напасешься так-то.

— В саду. Там по раннему свету никого нет. В Лядском саду. С четырех до шести гуляет, жует и хоть бы хны. А я книжку читаю на лавочке, приглядываю. Уроки все же.

— Какой смышленый, поспей-ка всюду.

— Поспеваю. Пока другие спят, я воздуху нахлебаюсь, жареных котлет не надо. Еще на новенькую дачу вожу мимо трампарка. Резеда у меня гладкая корова, травы хватает.

— Ну, ты даешь! Хозяин, как управляешься только. То-то, я чую, запах идет от тебя сытный. От чего бы, думаю, а ты коровой пахнешь, с ума сойти. И меня подлечил.

Тауфик потрогал пальцами стекло — за ним, в глубине, притаились боксерские перчатки. Долго он к ним подбирался.

— Дай, Валя, на лето!

— Отчество мое забыл? Предупреждал, Петрович я. Как звучит-то: Валентин Петрович Хорунжий!

— Ладно, Петрович, все равно пылятся, дай! Целенькими верну. Ежели с коровой управлюсь, с перчатками вреда не будет. Хочется, руки даже чешутся. Ты пьесы пишешь, знаю.

— Откуда же? — просиял Хорунжий. — И при чем тут пьесы?

— Знаменитым станешь. — помечтал Тауфик.

— Ловко ты распорядился.

— Пришел как-то, в щелочку посмотрел, а ты руками машешь — туда-сюда. Потом записываешь… Я, ей-богу, никому! У тебя — пьесы, у меня — корова Резеда, разве я не понимаю… Пришел, глянул только: театр изображаешь. Уборщице ведро помог тащить на другой день. Она пол мыла, а я листок прочитал. Пьеса… Фамилия… «Звезды не гаснут» называется. Вечные, значит.

— И что же?

— Твоя. Пи-исатель…

— Какой к чертям писатель! Из головы брось и разотри… Но предложил, предложил. Изучают, — приободрился Хорунжий. — Комиссия…

— Я сразу билет куплю.

— Разбежался, скорый ты, однако.

Хорунжию стало завлекательно-светло принимать на лицо прохладный воздух из окна. Он подошел к Тауфику и взял его за плечи.

— Это, братец мой, голубая мечта, а я-то — рыжий, — развеселился вдруг. — Рыжие всегда с секретом. Понимай!

Достал из пистончика брюк маленький ключ и распахнул шкаф.

— Забирай да гляди, чтобы не рассохлись, вазелином смазывай.

Подышал на перчатки Тауфик, щекой потерся о теплую кожу. Просторную сетку выволок из-под ремешка, как запасливый мужичок.

— Поберегу, поберегу, — зашептал. — В школе теперь пусто. Писать тебе можно, пока голова не заболит.

— Так и быть! — сказал Хорунжий. — Мяч забери баскетбольный. Сам накачаешь. Осенью команду соберем. Отдыхай от коровы, пускай теленка рожает. С толковым человеком и поговорить приятно.

«И надо же! — удивился Тауфик. — И судьей хочет стать, и писателем! Измучается смертельно, не сто рук-ног…»

Ходил Хорунжий в гимнастерке, где и раздобыл. Для школы поверх низкого ворота красный галстук повязывал. Значков цеплял на грудь штук пять: он и парашютист, и ворошиловский стрелок, и еще бог знает кто. Видочек прямо-таки головокружительного гражданина, поспевающего за весенним ветерком. У него на самом деле кружилась голова: страдал малокровием. Бледнел по пустякам, горячась и постанывая, стучал кулаком по столу, как по барабану, бегал из угла в угол. Должно, уставал от бесконечной занятости, недосыпал, жиров-углеводов не добирал. К тому же театром заболел и на пьесу грудью ложился, сминая листы. Разобраться, был он беден — двух сестер и горестную, подслеповатую мать обеспечивал жизнью. Неспроста и засыпал, привалясь к столу, просыпав рыжие волосы на бумагу. Но спохватывался моментально: снимал горн со шкафа, кусал губы и чистый, оскальзывающийся в воздухе звук достигал сторожа на нижнем этаже. У того звякала ложка в кружке, сахарный песок просыпался с хлеба. «Ну, Валентин! Истинно артист!» — всегда одинаково восхищался старик.