В передней замка их ждала дочь Херфёльге; подобно отцу, она вела себя с гостем непринужденно, что удивляло Бернхарда, ожидавшего большей сдержанности от юной и неопытной девушки, к тому же столь хорошо воспитанной. Она без малейшего смущенья подошла к Бернхарду и сняла с его плеч запыленный плащ.

— Входите, мессер, — пригласил его из залы господин Херфёльге, держа в руках графин молодого вина. — Прошу вас, садитесь, отдыхайте, скоро будем обедать.

Так спокойно прошел и первый и второй день, никто не напоминал о картине, привезенной ван Рейком, а сам купец охотно подчинился благожелательной воле хозяина и, когда дела вновь призвали старика в поле, опять присоединился к нему и благодаря радушию, каким его окружили, как будто бы уже привязался к здешним местам. То недолгое время, что он проводил в одиночестве, не тяготило его, он с удовольствием гулял в парке и вокруг замка и сам отыскал дорогу к морю, которая так поразила его прошлым утром.

Пройдя этот путь без провожатого, он почувствовал, что ему здесь очень хорошо, и, покидая пустынный морской берег, испытал желание еще раз вернуться сюда, но в тот вечер предстояло показать картину господину Херфёльге, а после заключения сделки задерживаться повода не будет. Он прогостил три дня, а ощущение было такое, словно он давным-давно знает имение, его молчаливых обитателей и необыкновенного хозяина. Впрочем, ему нужно было еще заехать в столицу, продать то немногое, что привез из своей схевенингенской лавки, а затем вернуться домой.

Он почувствовал укол совести при мысли, что не отправил ни строчки Мириам, но тут же успокоил себя: дома наверняка все в порядке. Три дня в замке пролетели так стремительно, что недосуг было думать ни о чем, по крайней мере так казалось честному Бернхарду.

Он глубоко вздохнул и замедлил шаг — к чему спешить. Подойдя к въездному мосту, купец направился не в замок, а свернул направо, в парк.

Девушка сидела на деревянной скамье, прислонившись к вязу, и ван Рейк заметил ее, только когда поравнялся с ней.

— Это вы, мессер? — нимало не смутившись, сказала она и повернулась к нему. Бернхард поначалу растерялся, но взял себя в руки и вежливо ответил. Юная дочь Херфёльге держалась непринужденно, в ней редкостным образом сочетались полудетская непосредственность и трезвое отношение к окружающему миру.

Ван Рейк тоже присел на скамью, поглядывая с опаской на большого белого пса, растянувшегося у ее ног, того самого норвежского бухунда, которого видел в первый день затаившимся на лужайке у рва.

— Он не тронет, у него только вид грозный, а на самом деле он добряк. — И босой ступней она ласково погладила пса по загривку, он подполз ближе, подставляя голову. — Отец сказал, что жена ваша скоро станет матерью и с нетерпением ждет вашего возвращения.

— Мириам — женщина разумная, и здоровье у нее крепкое, она не боится родов, и потом, к тому времени я наверняка буду дома.

— Сколько у вас детей?

— Это первенец, но, как я уже говорил, жена у меня терпеливая и привыкла к моим поездкам. — (Надо сказать, что в этом случае память подвела славного Бернхарда!) — У нас по-настоящему преданные слуги, жена за ними как за каменной стеной, и она это знает.

— Сегодня вечером отец будет смотреть картину, которую вы привезли, — заметила девушка и снова погладила пса.

— А я ведь до сих пор не знаю вашего имени, сударыня.

— Ариадна.

Бернхард удивился.

— Это имя, по-моему, не слишком распространено в Дании.

— Да, вы правы, но это имя моей матери, а она получила его в честь бабушки, гречанки, или, может быть, я путаю, в честь прабабушки. Оно издавна принято в нашем роду, и отец выбрал его для меня.

По боковой аллее приближалась домоправительница, разговор тотчас направился в другое русло, она пришла выслушать распоряжения хозяйки касательно обеда. Оказалось, надо было кое-что обсудить в кладовой, обе женщины попрощались с Бернхардом и покинули парк. Пес бросился за ними.

Ужинали в этот вечер раньше обычного, и, не задерживаясь за столом, гость и хозяин удалились в библиотеку. Впервые Бернхард был здесь в столь поздний час, и золотистый свет свечей в просторной комнате вселил в него уверенность.

— Что ж, мессер, нам остается только посмотреть ваш драгоценный груз, — сказал старик, и купцу инстинктивно захотелось оттянуть этот миг, но всякое промедление выглядело бы противоестественно. Он испросил разрешения подняться к себе в комнату за картиной, по-прежнему, как и в первый день, обернутой черной тканью.

Вернувшись в библиотеку, он увидел мольберт, поставленный в хорошо освещенном месте, выбор его говорил о глубоком проникновении в тайны света и тени, присущем знатоку живописи. Купца охватили умиление и доверчивый трепет, словно он был отцом, вручающим лекарю единственного сына.

Маленькое полотно выглядело сиротливо на большом мольберте, господин Херфёльге поднялся с кресла, подошел ближе и долго смотрел. Сколько раз ван Рейк представлял себе эту сцену! Но все слова, что он собирался сказать, застряли в горле; ни один из двоих не нарушил молчания. Некоторое время они стояли рядом, почти плечом к плечу; Бернхард заметил, что черная ткань, снятая с картины, зацепилась за край мольберта и повисла, но не решился ее тронуть, пока хозяин не отошел и не сел в кресло.