— К вечеру буду.

Начальник инспекции встретил Домрачева уважительно, только чересчур суетливо.

— Рассказывай, Семен Никитович, как подготовился, как люди на участке…

И в кресло хотел усадить Домрачева. Но Домрачев заупрямился вдруг и остался стоять у стола, сбычив голову.

Начальник инспекции, почувствовав неладное, спросил тревожно:

— Что случилось, Семен?

— Замену ищите в участок, — сказал Домрачев.

— Да ты понимаешь, что ты говоришь?! — вскинулся начальник инспекции. — Замену! Кета на подходе, а он — замену! — Он близко, с прищуром уставился на Домрачева. — Испугался?

— Замену давайте, — стоял на своем Домрачев. — А меня увольте. Не могу я…

И готовое заявление вынул из внутреннего кармана и положил на стол перед начальником дрогнувшей рукой: не по себе ему была эта процедура.

— Не могу…

— А я могу? — загремел начальник инспекции. — Думаешь, мне легко? Ты — четвертый, лучшие кадры уходят, легко мне?

Домрачев молчал, уставясь в пол.

— Ладно, — сказал начальник, — давай свою писанину — разберемся.

Лейтенант милиции Кудрявцев приехал в Мунгуму в первое утро сентября. Утро было теплое, безветренное. Амур лежал широко, вольно, без единой морщинки. Избы поселка на взлобке между двумя распадками казались слишком низкими и слишком тихими. И все они были накрыты тенью сопки — час был ранний, и солнце только-только вырвалось из пут тайги и пошло вверх. Казалось, поселок сжался, притих, наблюдая за лейтенантом, и лейтенант зябко повел плечами.

— Похолодало?

Кроме Кудрявцева в лодке, подчалившей к мунгумуйскому берегу, сидело еще человек шесть милиционеров. Им предстояло ехать дальше вверх по Амуру, в такие же поселки и с таким же заданием. Многие уже знали, что такое кетовая путина на Амуре. Кудрявцев же ехал в первый раз… Когда за его спиной раздался хохоток, он, оборачиваясь, улыбнулся принужденно, сообщил как новость:

— Приехал я.

— Смотри, лейтенант, в Мунгуму, говорят, девчата до нашего брата злые! Глазом не успеешь моргнуть — окрутят.

— Проститься с ним хочу. Целоваться будем? Давай поцелуемся! Виталий!

— Идите к лешему!

Лейтенант через борт ступил в воду, столкнул лодку с мели, пятясь, вышел на сухое. С лодки кричали:

— Счастливо!

Кудрявцев снял с головы новенькую фуражку, поднял в вытянутой руке, помахал прощально.

Они уплыли, а он, оглядевшись, как на приступ, пошел к домам — в одной руке чемоданчик, другой — в шаг помахивает. Чуточку поддел рукой кобуру пистолетную, вроде как поправил ее, фуражку за козырек оттянул на белесые бровки. Не шутки шутить приехала милиция.

Навстречу ему тропкой, пробитой многими ногами в каменистом косогоре, сбегала девушка с коромыслом через плечо. Поравнявшись с лейтенантом, с любопытством глянула и тотчас же опустила глаза, намереваясь проскользнуть мимо. Уголки губ дрогнули в улыбке, заметил лейтенант улыбочку, будто жаром его обдало, и спутались, затерялись готовые слова. Девушка в одном слинялом ситцевом платьишке на голое тело, на ногах сбитые, без хлястиков босоножки, коротко глянула на него, как бы поторапливая. Глаза зеленые, и в них лукавинка, потому и заспотыкался на словах лейтенант:

— Подскажите, где дом Домрачева.

— Семена Никитовича? — Голосок у девушки звонкий.

— Да. Рыбоинспектора.

— А вон он, дом, — прямо.

И побежала своей дорогой вприпрыжку, придерживая ведра. Лейтенант посмотрел вслед: «Есть женщины в русских селеньях…»

Улыбнулся, вспомнив, что встретили его с пустыми ведрами, подумал: «Пропадешь, лейтенант, ни за грош!..» Сдвинул с взопревшего лба фуражку и молодецки зашагал по тропке.

В то утро — еще солнце где-то по-за горами ходило, едва его первые лучи пробились, и только-только вторые петухи отголосили — Гошка Мальцев, босой, спустился с высокого крыльца крутыми ступеньками, таящими еще ночную прохладу, пересек двор и вошел в сумрачный холодок стайки. В охватившей его сырой полутьме он остановился постоял, пока глаза привыкли к резкой смене света. Раздувшимися ноздрями Гошка с наслаждением вдыхал запах стайки — дыхание земли, соленой рыбы, мха и затвердевшей, но еще живой смолы кедровых бревен, из которых были набраны стены и потолок. К шестам подошел, на которых сети висели. Захватил пучок — не дель, лисий хвост. Капрон! Такую сеть из воды одним махом выдернуть можно, ежли чего… Раньше сети были из хлопчатки, из кордовой нити — жилы повытянешь, пока конец на паелы уложишь.

Гошка разжал пальцы — дель потекла, лаская мозоли. И грубое Гошкино лицо смягчилось, серо-синие глаза подобрели, притупилась в них блескучая острота.

— Такой снастью, чо ли, не поймать? — бормочет Гошка и хмурится: вспомнил вдруг, что на кету запрет объявили, — по сердцу так и полоснуло. Как будет-то теперь? К Сеньке небось и на драной козе не подъехать — шишка на ровном месте, рыбнадзор, как же! И если застукает на тоне — враз штрафной документ распишет, ОБХСС наведет. А там: кто ты есть такой, Мальцев? Войну припомнят. И припаяют на всю катушку…

Как никогда прежде испытывал в последнее время Гошка свою вину перед людьми. И во сне виделась ему одна и та же картина: уходил куда-то в темноту человек с поднятыми вверх руками. И спина, и руки, воздетые просительно над головой, были его — Гошкины, и тяжелая квадратная голова, наголо стриженная, — его. Гошка помнил, куда шел он тогда и что оставил у себя за спиной. Недаром до сих пор при слове «Сталинград» он вздрагивает.

Направляясь из стайки к лодке, приткнутой в берег, Гошка сегодня острее обычного почувствовал приближение беды. Об этом говорила каждая клеточка его тела, сердце беду чуяло. А к сердцу своему он прислушивался: редкий раз оно его подводило. И пока шел по галечному берегу, примерещилось ему, как одноглазый Домрачев настигает его на укромной тоне. С ним свяжись — греха не оберешься. Так и сяк выходит: кету нынче ловить не придется.