Три дня я провела в этом застенке. Я пыталась пользоваться любой возможностью, чтобы вести счет времени. Я смотрела, как увеличивается и уменьшается полоса света, падавшего из отверстия в стене. И каждый день один и тот же молчаливый человек приносил мне кусок хлеба и кувшин воды, а утром и вечером — миску супа. Фактически, этот подвал не был настоящим застенком. Я не была связана, а в углу лежала охапка соломы. О застенках я слышала намного худшие вещи. Они просто хотели, чтобы я сидела в одиночке. Я думала о Боне, которая должна была явиться сюда вместе с сыном, и тоже войти в эти ужасные ворота. Я вспоминала о том, как видела ее в последний раз, как она, держась прямо, стояла у входа в свой маленький домик, окруженная солдатами, и лицо у нее было более гордое, чем обычно. А потом меня так грубо уволокли, что я даже не успела подать ей ни малейшего знака. Слышала ли она мой прощальный крик?

Я сразу же поняла, что им нужна была именно я. Они знали мое имя; этот серый клирик в Сен — Жан л’Эрм ясно сказал, что у них есть ордер на мой арест. Кроме того, когда меня привели сюда, то посадили в тайную камеру, а не стали держать в общей зале. Инквизитор и его заместитель знали, кто я такая. Но что им известно еще? Если бы я знала, кто свидетельствовал против меня, что они говорили, я бы смогла попытаться сообразить, что мне следует говорить, угадать, что меня ждет… Этот ордер на арест — просто логическое следствие юридической процедуры, начатой против меня инквизитором Каркассона, ранее отлучившим меня от Церкви? Или он как–то связан с событиями вокруг поимки Мессера Пейре Отье? Захотят ли они заставить меня говорить на эту тему? Но разве им не хватает информации по этому поводу? Его бургундских друзей, у которых он прятался, сразу же арестовали. Книги и вещи доброго христианина тоже были у них в доме. Какой смысл инквизитору слушать все новые и новые бесконечные свидетельства и доносы? Но я не могла больше ни о чем думать. Мне хотелось уснуть, и спать долго, нескончаемым сном…

Вчера меня наконец–то вывели из этой дыры. Я снова шла по очень длинному коридору со связанными руками. Когда я оступилась, стражник обернулся ко мне со злобной гримасой. Я боялась. Я не знала, что лучше — продумать каждый шаг или действовать по наитию. Я боялась. Но в любом случае, было уже слишком поздно.

Меня привели в красивую залу, освещенную факелами. Очень красивую залу, я такой никогда не видела. Я засмотрелась на готические рубцы на сводах. Но меня рывком поставили на колени перед высоким мужчиной, одетым в белую рясу с черной накидкой, с тонзурой монаха и большим распятием на груди. Теперь я смотрела только на этого человека. Это был доминиканец, молодой и худощавый, с красивым лицом. Он, не мигая, уставился на меня пронзительно черными глазами. От наступившего молчания мне стало еще страшнее. Не может быть, чтобы это был инквизитор. Я не могла себе представить, что он такой молодой. Почему он ничего не говорит? Что он от меня хочет? Неужели и правда, что я сейчас смотрю в глаза самому Бернарду Ги? Но тут его лицо ожило, а черные глаза перестали быть недвижными:

— Вы Гильельма Маури из Монтайю?

— Да…

Он сел. Я попыталась подняться, но стражник нажал рукой на мое плечо и оставил стоять на коленях. Только развязал веревки на руках. Лишь сейчас я заметила, что в этой комнате было еще несколько человек. В глубине залы сидело двое других монахов, тоже одетых в черные накидки с поблескивающими распятиями на груди. Какой–то старик сгорбился над пюпитром с пером в руке, с мрачным и прилежным видом. Никто на меня не смотрел. Я чувствовала за спиной присутствие стражника, готового броситься на меня при малейшем движении.

Мне было страшно.

— Гильельма Маури из Монтайю…

Доминиканец говорил очень медленно, раздельно произнося слова. Я знала, что он говорит так, потому что я могла не понять его слов из–за акцента. Он говорил со мной, как с маленьким ребенком. Он назвал свое имя, но я его не запомнила. Он добавил, что он является помощником Монсеньора Бернарда Ги, из ордена Братьев–проповедников, инквизитора еретических извращений, уполномоченного работать в Тулузе святейшим папой Климентом… Климентом? А может, его имя тоже было Климент? Он потребовал от меня принести клятву на Евангелии. Поклясться, что я буду говорить правду о себе и о других. Монах положил книгу передо мной. Стражник рывком поднял меня на ноги. Я встала, дрожа, протянула руку, поклялась. Мне было страшно. Теперь этот папский доминиканец сидел передо мной, а я стояла, но я боялась его. Монах забрал у меня книгу Евангелия, положил ее себе на колени и посмотрел на меня ледяным взглядом:

— Вы находились у дамы Боны Думенк, в Сен — Жан л’Эрм. Чем она Вам помогала?

Что он хочет, чтобы я сказала? Я пробормотала:

— Ну… ничем. Она просто дала мне одежду, которая была слишком мала ее сыну…

— Мужской камзол? С какой целью?

— Чтобы я смогла пойти в Сабартес.

Я перевела дыхание. Я понимала, что говорю слишком быстро, неосторожно. Я попыталась ускользнуть. Я воскликнула:

— Мне так хотелось повидать отца и мать!..

Он не дал мне возможности подумать. Он снова повторил вопрос, тем же суровым тоном:

— Знала ли дама Бона Думенк, кто Вы такая, что Вы — беглянка из–за ереси, что Вы — подруга еретиков?

— Я не знаю…

Я и правда не знала, что сказать. Я боялась. Я понимала, что он ищет новую жертву, показания которой можно было бы использовать против моей подруги Боны, и обвинить ее в том, что она мне помогала. Он замолчал, и молчание это длилось довольно долго. И это молчание наполнило меня еще большим ужасом. Мне казалось, что я испытываю жуткий холод. Потом он поднялся и снова принялся сверлить меня своими черными, как ночь, глазами.

Но когда заговорил, его тон изменился. Он все так же раздельно произносил слова, говоря со мной, как с ребенком, но с какими–то нежными и теплыми нотками в голосе, от чего мне вдруг почему–то стало больно.

— Гильельма Маури, нам известно о многих Ваших поступках. Мы обладаем против Вас многочисленными, точными и непротиворечивыми свидетельствами. Я говорю Вам, что мы знаем о Вас всё. Но я бы не хотел, чтобы Вы смотрели на меня и на моих братьев, как на судей, но только как на монахов и исповедников. Ведь прежде всего нас интересует Ваше Спасение. Всё, что мы хотим, — это привести Вас на путь истинный. Вы — беглянка из–за ереси и преданная подруга еретиков. Но всё же, даже для Вас еще не всё потеряно. Вы еще имеете возможность исправиться и пройти путь покаяния. Если Вы сами исповедуетесь, сами предпочтете сказать правду о том, что знаете, видели или слышали о ереси, Вам простятся все Ваши грехи. С Вас снимут отлучение, Вас вновь примут в лоно Церкви и в общину верующих. Надейтесь, дитя моё, надейтесь на милосердие Божье и Его Церкви. — Он заметил, что я плачу, и свет надежды зажегся в его глазах. Он настаивал. — Вы такая юная, Гильельма Маури. Вы можете спасти свою жизнь и заслужить кроткое прощение нашей матери Церкви. Я обещаю Вам легкое наказание и быстрое отпущение, если Вы, по Вашей собственной воле, признаете свои заблуждения и попросите прощения у Бога и Его Церкви. Я ведь монах и священник, Гильельма, Вы можете просто исповедаться передо мной…