Гильельма прибралась в фоганье, погасила огонь и поднялась в свою комнату. Впервые она осталась здесь одна, впервые с того времени, как поселилась с Бернатом в Рабастен. Улегшись на это одинокое ложе, она предалась размышлениям. За перегородкой были слышны тихие голоса, какие–то неразборчивые слова, произносимые напевным тоном. Гильельма задула свечу. Из приоткрытого окна на нее падал лунный свет. Она закрыла глаза. Гийом учил наизусть Евангелие. Это голос добра приглушенно звучал во тьме, в ночном умиротворении. Разве ей есть еще чего страшиться? Постепенно она впадала в дремоту. После полуночи, в соседней комнате, когда утихла последняя молитва, тоже воцарилось молчание.

Скрип ступенек неожиданно вырвал молодую женщину из сна. Отвращение и страх стиснули ей грудь. В глухом ночном молчании дверь комнаты тихонько приоткрылась. Гильельма подавила рвущийся наружу стон.

— Гильельма? — прошелестел в ночи тихий шепот. — Ты еще не спишь?

Она села на ложе, вся белая во мраке ночи, пытаясь утихомирить биение своего сердца. Но вот она уже чувствует прикосновение рук к своим плечам, вот они под ее рубахой, играют со шнурком, на котором висит сарацинское украшение, ласкают ее. Прилив отвращения, затопивший ее, отхлынул. Она узнала эти руки, влекущие ее к себе с желанием, нежностью и упрямством, эту колючую бороду на своей шее.

— Бернат, Бернат, Бернат! — повторяла она, заливаясь слезами.

— Гильельма, тебе плохо?

Молодая женщина прижалась лицом к его теплому плечу. Бернат не слышал всего, что она шептала, он разобрал только два слова, но и этого ему было достаточно. Бондарь, кошмар. Он вздохнул, охватил Гильельму обеими руками, обнял ее. Она искала у него убежища.

— Бернат, Бернат, я по–настоящему твоя жена? Твоя настоящая жена?

— Ты этого не чувствуешь?

— Если я понесу ребенка, что мы будем делать?

— Вырастим его, конечно же! Может быть, Церковь волков хоть ненадолго оставит нас в покое…

— А если Римская Церковь захочет содрать с нас шкуру?

— Тогда мы уйдем в Италию, вместе с добрыми людьми. Мы пойдем в Гене, в Кони, в Ломбардию, на Сицилию…

Гильельма рассмеялась и в тон ему добавила:

— В королевство Валенсия, в Тортозу, в землю Сарацин…

Старая женщина заболела. Кашляла так, что разрывалось сердце. Ее лоб и руки были горячи, как огонь. Ее дом пропах мочой. Гильельма чувствовала укоры совести: ведь две или три недели она не навещала эту храбрую одинокую женщину, и ее это не особенно тревожило. Она открыла маленькую деревянную оконницу, проветрила тюфяк больной, нашла воду и быстро прибралась.

— Почему Вы живете одна, матушка? Разве у Вас нет семьи, детей, внуков, которые могли бы забрать Вас отсюда?

Старая Бернарда сделала неопределенный жест. Ее душил кашель, и она не смогла ответить сразу. Сидела, согнувшись пополам, перед погасшим очагом, в котором Гильельма пыталась разжечь огонь.

— Я теперь буду приходить каждый день, — снова заговорила Гильельма. — Мой муж нарубит Вам дров. Ложитесь. Я принесу Вам супа. Хотите ли Вы, чтобы я пригласила врача?

— Ты такая добрая, доченька, — вздохнула старуха, после того, как вновь обрела дыхание. — Послушай, у меня нет денег на врачей. И потом, я не страдаю по–настоящему. Возможно, я и больна, но на самом деле просто старая, и от этого уже не излечишься.

Гильельма помогла старухе подняться и отвела ее к ложу, стоящему за ширмой на этаже, не очень далеко от очага. Недавно Бернарда почувствовала, что силы покидают ее, и тогда она оставила свою комнату на солье, потому что ей стало тяжело туда взбираться. К тому же, она боялась споткнуться, оступиться и упасть с лестницы.

— Я уже не принимаю жильцов, — опять заговорила старуха. — С тех пор, как вы жили здесь в начале лета, ты и твой брат, у меня уже не было других постояльцев. Хорошо и то, что я хоть тогда смогла немного заработать. Глаза у меня стали совсем плохи, и я не могу уже прясть, как раньше.

— Я могу прясть, — заверила ее Гильельма. — Не беспокойтесь, я буду делать все, что нужно.

И снова старая женщина зашлась в приступе кашля. Гильельма села подле нее на ложе, с беспокойством глядя на больную. Было видно, что за эти несколько недель бедная Бернарда очень исхудала. Ее лицо приобрело восково–желтый цвет, как у плохой свечи, или старого пергамента, и блестело от болезненного пота. Крылья ее носа дрожали. Глаза заволакивал какой–то туман. Наконец, в ее взгляде появилось осмысленное выражение: