Конечно, этой Бернарде нравится Пейре, он ведь такой красивый и до чего влюбчивый…

Он хороший, Пейре. Высокий и сильный, ему лишь восемнадцать, а он уже заслужил уважение среди горцев. Он такой же светловолосый, как и отец. Загоревший на солнце. Плечи широкие, как у дровосека. Ноги легко ступают по камням. На губах и во взгляде всегда играет легкая улыбка. Глядя на него, такого, Гильельма и сама никогда не могла удержаться от улыбки.

На улице, возле нижних домов, послышался шум. Доносились громкие женские голоса и смех. Азалаис и ее дочери быстро встали, а маленький Жоан испуганно убежал. Из–за поворота показались две женщины, одетые в пышные платья ярких расцветок. Старшая из них подошла к Азалаис, сердечно положила руки ей на плечи:

— Можем ли мы войти, моя добрая Азалаис?

Это была жена графского кастеляна, дама Беатрис, светлорусая, немного полноватая в своем голубом платье, слишком затянутом на талии и очень пышном в бедрах. Ее лицо с тонкими чертами, красивое как на картине, оттеняло пышность ее плоти, ее округлые плечи и густые волосы, искусно уложенные под белой вуалью. Гильельма глянула на свои собственные руки, худые и смуглые, на своё порыжевшее и вылинявшее платье из грубой ткани, наполовину из льна, наполовину из конопли, и толкнула в бок свою сестру Раймонду, лицо которой тоже выдавало недовольство. В это время ее мать, дама и ее компаньонка вошли в дом. Вскоре оттуда послышались голоса.

— Добрая Азалаис, как ты и говорила, моя дочь Фелипа стала совсем взрослой…

Гильельма невольно слушала обрывки разговора, время от времени доносившиеся до нее из глубин дома:

— Дама Беатрис, знали ли Вы когда–либо господ Пейре и Гийома Отье, в те времена, когда они еще были нотариусами в Аксе?

— Этот Пейре Отье составлял мой брачный контракт. Ты знаешь, он даже был поверенным у графа Роже Берната? А его брат Гийом танцевал на моей свадьбе. С тех пор прошло уже десять лет… Правда, он намного младше свого брата, и всё еще такой красивый мужчина… Видать, его жена Гайларда скучает за ним. А что касается доброго человека Пейре, то он стал седеть еще до того, как ушел в Ломбардию. Теперь он должен быть совсем уж в почтенном возрасте. Говорят, что он — человек редкого мужества…

Немного позже солнце уже поднялось высоко над землёй д'Айю, заливая лучами ее зеленые и золотые просторы, и людную, обширную деревню Праде, и маленькую Монтайю, домики которой теснились один над другим по склону ниже замка, сам замок, пеш Бессет, высящуюся над ним, и церковь святой Марии. Воздух источал ясное и живое тепло. Гильельма наконец уложила волосы своей сестре Раймонде и вплела в косы ленты. Сама она, с развевающимися по ветру локонами и в помятой юбке, подошла к дому, и не в силах устоять перед любопытством, заглянула внутрь. Она стояла в дверях и любовалась шелковым платьем дамы Беатрис, мерцающим в лучах солнца пронзительной голубизной, ее белой вуалью, ее украшенным бронзовыми подвесками поясом.

— Засиделась я у вас, Азалаис, — сказала Беатрис, выходя наружу со своей спутницей. — Пойду–ка, разомну ноги. Заодно зайду в церковь поставить свечу у алтаря святой Марии. Хочу попросить ее дать совет, как мне доставить удовольствие господину ректору… Хотя он сам сказал мне на прошлой неделе, что не стоит искать помощи у статуй святых в церквях, потому что они сделаны из дерева, кости и металла рукой человека и человеческими орудиями!

— Пейре Клерг слишком теряет голову, чтобы покрасоваться перед хорошенькими женщинами! — улыбнулась Азалаис. — Бьюсь об заклад, что вряд ли он повторит это так же отважно перед епископом в Памье.

Была прекрасная летняя ночь, ветерок нёс прохладную свежесть и луна освещала всё вокруг. В деревне, несмотря на усталость, еще не спали. Молодежь собралась в доме у Бенета, который готовился к свадьбе, и по этому поводу намеревался приглашать гостей из самой долины Акса. Они допоздна пели песни. Мальчики из семьи Маури, Бернат и Раймонд, вместе с овцами и пастушескими собаками, лабритом и пату, спали на соломе на лугу над самой деревней. Они думали воспользоваться первыми часами утра, чтобы скотина могла есть свежую и росистую горную траву. Гийом был далеко, в лесу, с другими парнями из Монтайю. К концу недели он должен был вернуться с несколькими мулами, груженными дровами. Раймонд Маури сидел у входа в дом возле открытой двери. Рядом с ним, бледная в лунном сиянии, сидела его жена и жаловалась, как ему казалось, на какие–то мелочи. Мужчина терпеливо улыбался; со всей возможной для него нежностью он положил руку на живот Азалаис. Скоро подойдет ее срок. Наверное, луна ее раздражает. Азалаис вздыхала. Ах, этот Раймонд, добрый Раймонд, что он знает о тяжести, гнетущей души женщин? Оба замолчали. Он прислушивался.

— Скоро он родится, — наконец прошептал Раймонд.

На улице послышались шаги. Из маленькой церкви святой Марии показалась темная человеческая фигурка и направилась к ним по притихшей, сонной деревне. Это был Андрю Тавернье, бывший ткач из Праде, старый друг Раймонда Маури. Много лет назад он отказался от жизни, состоявшей из тюков шерсти, бурдюков вина, девичьего смеха, камышовых гребней и забот его ремесла. Ведь он знал и о другой жизни — безумной жизни скитаний по дорогам мира, где за добрыми христианами с великой несправедливостью охотятся, как за дикими зверями, где господствует наглость и лицемерие римских клириков, их лживые мессы. Он знал об ужасах их костров, о глухом молчании тюрем Инквизиции, этом несчастье бедных людей. Теперь Андрю Тавернье сам стал добрым человеком, приходящим ночью. Он так жаждал найти, прошёл тысячи дорог, чтобы встретить добрых христиан, которые могли привести его душу на дорогу Спасения. Эта дорога, их дорога добра, увлекла его самого, несмотря на всю ее суровость: опасная дорога подпольного апостольского служения.